Трофеи Пойнтона - Генри Джеймс

— Прощайте, мистер Герет, теперь я в самом деле должна идти! — объявила она с бодростью, которую сама оценила как неестественную.

Она резко отстранилась от него, с улыбкой попятилась по траве назад и потом, уже повернувшись к нему спиной, пошла прочь так скоро, как только могла.

— Прощайте, прощайте! — вновь бросила она на ходу, пугливо спрашивая себя, не догонит ли он ее прежде, чем она дойдет до ворот; сознавая с мучительным стыдом, что ее уход больше похож на бегство, и ясно представляя себе, какое сейчас растерянное, красивое лицо у Оуэна, глядящего ей вслед. Она чувствовала себя так, будто за доброту отплатила обидной, грубой выходкой, но зато ей удалось вырваться, хотя весь путь — до ворот, потом, ужас, ужас, чуть ли не вприскочку по Броудуок, где от каждого своего суетливого движения ей делалось тошно, — казался бесконечным. Она издали махнула рукой кебу, стоявшему в ожидании на Кенсингтон-роуд, и забралась внутрь, радуясь тому, что ей попался закрытый со всех сторон четырехколесный экипаж, который в ответ на ее призыв не заставил себя ждать и в котором, сперва резким движением снизу вверх закрыв окно, она позволила себе признаться в том, что вот-вот разрыдается.

Сразу после свадьбы сестры Фледа поехала в Рикс к миссис Герет — соответствующее обещание было истребовано у нее без промедления; ее внутренний взор гораздо больше был сосредоточен на переменах и нововведениях в Риксе, которые, должно быть, ее ожидали, нежели на успехе всех ее экономических ухищрений, предпринятых ради счастья Мэгги. В промежутке между этими двумя пунктами ее воображению тоже было чем заняться и куда наведаться; так, когда оно, в ответ на упомянутый призыв миссис Герет, перенеслось из Уэст-Кенсингтона в Рикс, то на добрый час зависло над «террасой» с крашеными горшками, а потом отдалось на волю воздушного потока, увлекшего его прямиком в Пойнтон и дальше в Уотербат. До слуха ее не дошло покамест ни единого звука о какой-либо решительной схватке, а миссис Герет практически ничего не сообщала, объясняя это тем, что она (и это легко было понять) слишком занята, слишком обозлена и слишком утомлена для светского празднословия. Она писала только, что основательно взялась за новый дом и что Фледа немало изумится, когда увидит, как он преображается. Все еще вверх дном, и тем не менее, поскольку она переступила порог Пойнтона в последний раз, ампутация — ее словцо — свершилась. Она лишилась ноги — и ковыляет теперь как может, довольствуясь очаровательным протезом-деревяшкой; так предстоит ковылять ей всю жизнь… Вот к чему приедет ее молодой друг и чем восхитится — ее прекрасной поступи и шуму, который новая владелица учиняет в доме! Полному молчанию Пойнтона и Уотербата была под стать нерушимость тайны самой Фледы, и, повинуясь ее суровому закону, Фледа по сто раз на дню повторяла себе, что рада, рада взять на себя заботы, исключающие всякую мысль об этой мучительной тайне. Она, не жалея себя, старалась ради Мэгги и ее священника и, в противовес отцовскому эгоизму, являла добросердечие поистине неуемное. Молодые только недоумевали, отчего они ждали так долго, когда на деле все оказалось так просто. Она предусмотрела всё, даже в том, как их «тихую» свадьбу немного оживить шампанским и как посредством одной-единственной бутылки продержать папашу в бодром настроении. Коротко говоря, Фледа знала и мыслью этой себя тешила, что в течение нескольких недель кряду являла собой образец во всех отношениях.

Она вполне приготовилась удивиться новому облику Рикса: миссис Герет была неподражаемой кудесницей, правда, оговоримся, когда ей в руки попадал хороший материал; но от того впечатления, которое ожидало ее уже на пороге, у нее захватило дух и ноги подкосились. Когда она прибыла, спускались сумерки, и в простом квадратном холле, одной из немногих достопримечательностей дома, блеск венецианской люстры лишь исподволь указывал на роскошь висевших по обеим стенам восхитительных гобеленов. Мгновенная догадка, что Рикс был весь обставлен за счет Пойнтона, поразила ее как удар: она вдруг словно увидела себя соучастницей преступного сговора. В следующее мгновение, попав в объятия миссис Герет, она мысленно отвернулась от этой картины; и все же успела заметить, словно при яркой вспышке света, огромные бреши в том, другом доме. Два гобелена, не самые большие, но зато самые безупречные по тону, составляли, можно сказать, главную гордость Пойнтона. Когда к ней снова вернулась способность ясно различать все вокруг, она уже сидела на диване в гостиной, вперив глаза в предмет, вскоре обозначивший себя как большой итальянский шкаф из красной гостиной в Пойнтоне. Даже не смотря по сторонам, она не сомневалась, что комната обставлена и другими подобными вещами, вернее, до отказа заставлена трофеями, в борьбе добытыми ее старшим другом. И тут ее обтянутые перчатками пальцы, покоившиеся на сиденье дивана, задрожали от прикосновения к старинной бархатной парче, бесподобную фактуру которой она могла узнать — узнала бы из тысячи! — не опуская на ткань глаз. Глаза были прикованы к шкафу с каким-то необъяснимым ужасом, и она терзалась вопросом, нужно ли ей дать понять, что она узнает парчу, узнает всё, или просто изобразить невозмутимость. Но только как изобразить, когда об этом звенят даже подвески на люстрах, когда рядом стоит миссис Герет, вперившись взглядом в нее, как она сама в итальянский шкаф, — стоит, подавшись вперед и ссутулив спину, словно атлант под тяжестью земного шара. Она ужаснулась, представив себе воочию, что миссис Герет сделала, что взвалила себе на плечи. Сейчас эта леди напряженно ждала и следила за ней, собираясь с духом и призывая на свое лицо то же выражение доверительности и непокорности, какое было у нее в тот день, когда Фледа застигла ее врасплох в пойнтонском коридоре. Ничего не сказать было бы чистейшим фарсом; и в то же время восторженно восклицать, проявлять солидарность значило бы проникнуться мерзким ощущением соучастия в воровстве. Это гадкое слово все звучало в ее ушах, пока сама Фледа хранила безмолвие в надежде избавиться от режущего слух звука, и Фледа испуганно переводила глаза с места на место, вправо-влево, как загнанный в угол зверек. Что же до общей картины, то яснее всего ей вновь и вновь виделись оставшиеся где-то далеко пустые ниши, срамная нагота проплешин на высоких оголившихся стенах. Наконец она выдавила из себя что-то бессвязно-вежливое, сама не ведая что, — ни к одному дому, ни к другому это отношения не имело. И тут опять почувствовала у себя на плече руку миссис Герет.

— Я приготовила для вас прелестную комнату — очень славную, правда! Вам понравится. — Произнесено это было с необычайной ласковостью и с улыбкой, означавшей: «О, я знаю, что вы думаете; но какое мне дело, если вы как прежде верны мне, как прежде на моей стороне!»

Все в конце концов свелось к вопросу, кто на чьей стороне, подумалось Фледе, потому что весь дом был приведен в боевой порядок. Сейчас, когда в мягком свете лампы то одна, то другая деталь проступала вдруг во всем великолепии, Фледа не могла удержаться, чтобы не провозгласить мысленно все это торжеством вкуса. Страсть к прекрасному вновь ожила в ней; и что, как не блистательная дерзость, более всего разжигало сейчас ее страсть? Своенравность миссис Герет стала — по силе воздействия — кульминацией всех ее впечатлений.