Булат Окуджава. Просто знать, и с этим жить - Максим Гуреев

На тот момент с описываемых нами событий прошло более сорока лет. Достаточно времени, чтобы окончательно сложить своеобразный пазл даже не собственного портрета, а психотипа ровесников, тех, кто родился в двадцатых, кто прошел войну, тех, чьи родители были репрессированы в тридцатых-пятидесятых годах.

Любовь к «заветному Кремлю» и к самому себе — это два разных, абсолютно противоположных чувства, которым никогда не сойтись, но с этой пропастью внутри самого себя надо как-то жить. Задача не из простых, и далеко не всем с ней удалось справиться.

В 1953 году умер Сталин.

Слухи о страшной давке на похоронах вождя докатились до Калуги.

В 1954 году родился сын — Игорь Булатович Окуджава.

Почти сразу Галина увезла новорожденного в Тбилиси, где жила ее сестра Ирина.

В этом же году освободилась из заключения и вернулась в Москву Ашхен Степановна Налбандян.

Сын стал бывать у матери в ее квартире на Краснопресненской набережной дом ½ ежемесячно.

В 1955 году Окуджава подал заявление о вступлении в ряды КПСС и в начале 1956 года был принят в коммунистическую партию.

Тогда же он написал очень искреннее стихотворение «Ленин»:

В 1956 году в Москве состоялся ХХ съезд партии, на котором с закрытым докладом «О культе личности и его последствиях» выступил первый секретарь ЦК КПСС Н.С. Хрущев.

В этом же году у Булата в калужском издательстве газеты «Знамя» вышел первый сборник стихов «Лирика» тиражом 3 тысячи экземпляров.

Это произошло ровно через одиннадцать лет после его первой публикации в гарнизонной газете Закавказского фронта «Боец РККА» под псевдонимом А. Должанов.

И вот теперь сын ехал к маме в Москву, чтобы подарить ей свою книгу.

В Наро-Фоминске в вагон вошел старик и сел на скамейку напротив.

Сначала он долго молчал, уставившись в окно, за которым мимо проносились полустанки, бесконечной длины заборы, перелески и снова полустанки, а затем неожиданно повернулся к Окуджаве и проговорил:

— Вы, я вижу, человек интеллигентный, похожи на учителя.

— Да, я работал в школе, — Булат улыбнулся.

— Что преподавали, позвольте полюбопытствовать?

— Русский и литературу…

— Гуманитарий, стало быть, а я физику и математику… вот уже сорок ле-ет… — последнее слово старик произнес с растяжкой, насколько ему позволило дыхание, и покачал головой, — хорошо знал Константина Эдуардовича еще по Боровску.

Окуджава с любопытством посмотрел на своего неожиданного собеседника:

— И каким же он был, теперь позвольте мне полюбопытствовать?

— Вы знаете, — старик принялся тереть лоб и покашливать, — очень хорошо запомнил его худое бледное лицо, высокий женский голос и то, как он зимой катался по Протве на коньках вместе с детьми.

— На коньках по Протве?

— Да-да, поверите ли! Кутался в шарф, закладывал руки за спину, делал строгое, вернее, сосредоточенное лицо, веял бородой и имел при этом вид совершенно одухотворенный.

Булат тут же вообразил себе этого человека, о котором в Боровске, а потом и в Калуге, говорили разное:

— А ведь вы, наверное, как всякий гуманитарий, пописываете, — не унимался попутчик, — уж простите мне мою стариковскую прямоту.

— Да что уж там, — Окуджава пожал плечами, — вы правы, пишу стихи.

— Стихи! — старик привскочил на скамейке, — всегда восхищался поэтами! Маяковский, Багрицкий, ну и Александр Сергеевич, разумеется!

В совершенной ажитации он вернулся на скамейку, сложил руки на коленях, явив тем самым стремление успокоить себя, но подбородок и брови его вздрагивали, выдавая крайнее возбуждение:

— Уж не сочтите за дерзость — а о чем вы пишете?

Булат замер, показалось, что этот вопрос застал его врасплох. Конечно, он мог здесь и сейчас, как отличник на уроке литературы, начать перечислять: о дружбе, о любви, о родине, но все это было бы до такой степени невыносимо плоско и банально, что отвечать так на вопрос человека, знавшего Циолковского, не было никакого желания. Впрочем, если бы даже он и не знал Константина Эдуардовича, то все равно ни за что не смог бы вальяжно начать рассуждение о собственном творчестве, гордо при этом именуя себя поэтом.

— Да о разном… — проговорил едва слышно и в ту же минуту остро почувствовал, что не может не признаться себе в том, что, втайне от всех, конечно, размышлял о своем литературном предназначении, даровании ли, о своем поэтическом пути, о том, на кого из великих он хотел бы походить, но вот чтобы так, в лицо ответить, да еще и постороннему человеку…

— Не скромничайте, прошу вас! — почти закричал на весь вагон старик, приняв при этом позу трагической безнадежности — откинулся на спинку скамейки, закрыл глаза, сложи руки на груди.

«Он не чужд театральности», — помыслилось Булату.

— Вот, — неожиданно для себя проговорил Окуджава и извлек из кармана пальто сборник «Лирика», который он вез в Москву, чтобы подарить матери, — книга моих стихов.

— Позволите?

— Конечно, тут напечатана моя поэма «Весна в октябре» о Циолковском.

Булат пристально наблюдал за выражением лица старика. Читая, он то хмурился, то улыбался, то принимал вид совершенно равнодушный, даже надменный, шевеля при этом губами и бормоча себе что-то под нос.