Два раза в одну реку - Екатерина Островская

Голенищев промолчал, и все промолчали. Только капитан второго ранга Самохин обратился к Вербицкому:

— Поручик, насколько я понимаю, вы патриот Украины?

— Так и есть.

— Не ваш ли родственник Вербицкий как-то на студенческий вечеринке вместе с Чубинским, после некоторого количества выпитой горилки, написал ту самую патриотическую песню, которая нынче считается чуть ли не гимном Украины?

— Да, это так, — кивнул поручик. — И я горжусь этим родством.

— А сохранились ли там строки про Богдана — пьяного гетмана, который отдал Украину ворогам поганым?

Вербицкий напрягся и побагровел.

— Господа, — вмешалась Ягужинская, — давайте хоть сегодня забудем о политике. Мы собрались по другому поводу — счастливому и радостному. Я готова произнести тост, если все успокоятся и внимательно меня выслушают.

Графиня начала говорить о бедных родителях Верочки, которые не дожили до этого дня, но с небес видят все и радуются счастью дочери. Да и княгиня Долгорукова в Париже хоть и не знает пока, но наверняка одобрит этот союз любящих сердец с радостью…

Она говорила, а Вербицкий смотрел в сторону и злился. А после того, как тост был произнесен и шампанское выпито, поручик снова обернулся к Самохину.

— Вы против права каждой нации на самоопределение?

— Отнюдь. У меня в экипаже было немало уроженцев Малороссии, Новороссии и Слобожанщины — рядовых матросов и унтер-офицеров, но никто из них не говорил о самоопределении. За исключением мичмана Грищенко, который, правда, тоже не разглагольствовал на эту тему. Но когда мы стояли в Гельсингфорсе, он бегал на берег, где вел переговоры с новыми финскими властями и германским военным атташе о сдаче эскадры немцам. И все же мы ушли через минные поля, установленные германцами… Вот только мичмана Грищенко прихватить не удалось. К сожаленью. Ждал бы его здесь военно-полевой суд.

— Сомневаюсь, — покачал головой Голенищев. — Он был бы назначен комиссаром Центробалта, и вас бы, Петр Георгиевич, тогда бы точно расстреляли, несмотря на заступничество судового комитета.

— Я обижусь скоро! — воскликнула Ягужинская и хлопнула в ладоши. — Господа, приказываю прекратить все эти разговоры о политике и войне.

Тут же прозвучал еще один тост и опять кричали «горько». Через какое-то время, когда часть мужчин удалились в курительную комнату, сама графиня вздохнула.

— За что же нам это наказание Божие? Чем мы прогневили Господа, что он послал это испытание?

— Сами виноваты, — ответил камергер Росляков. — Вспомните, как совсем недавно многие из нас… — Он оглядел оставшихся за столом и уточнил: — Я не имею в виду присутствующих, а говорю о значительной части просвещенного общества. Так вот, многие ждали революции как манны небесной. Модно было причислять себя к социалистам и кичиться близостью к народу. А в чем была эта близость? В том, что можно было угостить папироской дворника и поинтересоваться у него настроением народных масс в деревне? Когда-то в моде был либерализм. Государыня Екатерина переписывалась с Дидро, а когда тринадцать писем были опубликованы, все читали их как откровение. Потом из Парижа вернулись офицеры, зараженные либерализмом в еще большей степени. Зачем-то вывели на Сенатскую войска, объяснив солдатикам, что якобы для защиты законного государя Александра, которого прячут от народа. А кто вывел солдат? Пестель или Каховский, одержимый идеей убийства все равно кого — нового государя или славного и любимого армией генерала Милорадовича. Ведь Пестель — вообще особая статья. Отец его был сибирским генерал-губернатором — садистом и казнокрадом, за что осужден. А сынок командовал полком, забивал солдат и хлестал по щекам офицеров — более благородных, чем он сам. Его вызывали на дуэль, а он в ответ сажал оскорбленного им на гауптвахту и слал донос на смельчака… Вернулись эти герои из Парижа, наделав там долгов и не собираясь рассчитываться. К командующему корпусом благороднейшему Воронцову явилась депутация парижских рестораторов с офицерскими кредитными расписками и потребовали немедленной оплаты. Михаил Семенович, не поднимая шуму, рассчитался по всем обязательствам подчиненных. Имение продал, но сохранил честь армии, а потом эти… И на площадь. Зато как потом на следственной комиссии каялись и друг на друга показывали! Герои!

Росляков усмехнулся.

— Но эти-то хоть воевали, защищали Отчизну. А потом кто пришел им на смену в оголтелом либерализме? Герцен? Незаконнорожденный бастард, который домогался и преследовал свою двоюродную сестру — тоже незаконнорожденную. Выкрал свою Катю, женился на ней тайно — и в Париж. Мало ему богопротивного брака, так он принудил жену вступить в еще более мерзкую связь со своим другом немцем Гербегом и его женой Эммой. Вчетвером вот им счастье было!

— Александр Васильевич! — возмутилась Ягужинская. — Здесь же совсем молоденькие барышни! А вы такие сплетни доносите!

— Прошу меня извинить, — развел в стороны руки камергер. — Так я и есть сплетник: как-никак при императорском дворе рос. Про Герцена не буду больше, разве напоследок скажу, что когда к нему прибыл лучший его друг, разорившийся и спившийся Огарев, то он и у него жену увел, потому что своя собственная надоела, как позавчерашняя каша…

— Но супруга Герцена Наталья Александровна перед этим умерла, — напомнила Ягужинская.

— Но это же не повод уводить у лучшего друга жену! — рассмеялся камергер. — Они ведь друг другу клятву вечной дружбы и верности давали.

— Просто Герцен никого не любил — ни жену, ни друга, ни Огареву-Тучкову, — вступила в разговор Вера и обернулась на смутившуюся подругу.

Лиза Апраксина поднялась, имея намерение выйти из зала, и Росляков, который хотел что-то добавить, промолчал. Лиза остановилась, посмотрела на него и сказала:

— Я слышала про капитана второго ранга Самохина весной, когда он с адмиралом Щастным привели корабли в Кронштадт. Тогда говорили, что это был подвиг.

— Подвиг. Потому что шли без ледоколов через лед, под обстрелом береговых батарей, под носом немецкой эскадры. Почти без офицеров, потому что накануне часть матросов продалась агентам, которые наводнили тогда Гельсингфорс. Эти матросы расстреливали офицеров, кололи штыками и даже забивали кувалдами. Большевики уже решили продать флот немцам, но англичане потребовали не делать этого, а корабли взорвать, исключив всякую возможность перехода эскадры в Кронштадт. Вся страна славила Щастного как героя, а Троцкий вызвал его в Москву и приговорил к расстрелу, написав в приговоре: «За геройство, которое принизило влияние большевиков». А Самохина, который был ближайшим другом адмирала, не выдали матросы, перебив посланных за ним злодеев.

Росляков замолчал, а потом погладил Лизу по голове:

— Вы что, милая, опять плакать собрались? Петр Георгиевич жив и здоров. Вы же сами видите.

— Он женат? — тихо поинтересовалась Лиза.

— Ни жены, ни детей у Самохина нет и не было никогда. Флот его семья.