Валькирия в черном - Татьяна Степанова

Но нет, не было и не будет никогда пищи слаще и вкуснее в ее жизни, чем та подгорелая яичница на чугунной сковородке, что ели они в детстве с Адкой.

И дело вовсе не в старости, не в том, что семьдесят лет прожито. Все дело в памяти проклятой, что вечно, даже когда зришь по телевизору бодрый эстрадный концерт с бурановскими старушками, возвращает тебя ТУДА.

Куда, в общем-то, незачем возвращаться.

Куда все пути навечно отрезаны.

«Сердце, тебе не хочется покоя… сердце, как хорошо на свете жить…»

Ту же песню утесовскую поет молодой певец, пацан с микрофоном…

Ту самую, под которую они кружились по комнате, тесно обнявшись друг с другом.

Розовая раковина девичьего уха… Словно прозрачный перламутр на солнце.

Май 1955 года, вроде какой-то экзамен они сдали с Адкой на «удовлетворительно» или контрольную написали, помогая друг другу списывать. И потом ринулись к ней домой в сад с цветущими яблонями, в дом с распахнутым окном.

В углу на тумбочке – старый, с войны еще, вишневый приемник «Телефункен». Он как раз появился в том мае в Адкином доме, когда ее мать сдала комнату ЕЙ, ну той… той, чье имя в Электрогорске долго потом не произносили вслух.

Кружили по комнате, тесно обнявшись, смеясь, шепча что-то друг другу на ухо.

Розовая раковина девичьего уха… Нежная, юная, жадная плоть.

Отчего сейчас, когда все это в такой дали и печали, так больно, так тяжко бедному сердцу? Кто поможет, когда остались лишь злоба и ненависть. Боль от потери старшего сына, которого убили. Месть, которую все так ждут.

Отчего же так больно бедному сердцу?

– Мама, как ты себя чувствуешь? Что, неважно?

Сынок младшенький, Мишель, оказывается, тут как тут в гостиной. Вернулся, подкрался, а она даже и шагов не слышала. Телевизор ли в том виноват со стереозвуком? Или та музыка… та песня, что все льется из трофейного немецкого радиоприемника «Телефункен», которым ЕЕ, ту женщину, наградили за то, что она этих немцев убивала на войне без пощады. И она потом везде и всюду много лет, как сама же рассказывала им – девчонкам, куря папиросу «Герцеговина флор», возила приемник с собой.

– Беспокоишься обо мне? – спросила сына Мишеля Роза Петровна.

– Конечно, всегда. Я ведь люблю тебя, мама, очень.

– Я вот тоже о тебе беспокоюсь.

– Напрасно, – Михаил – Мишель Пархоменко прошелся по просторному холлу-гостиной, – у меня все отлично. Вот только что репетицию оркестра закончили. Как твой день, мама?

– У меня теперь все дни одинаковые. Ты мне зубы не заговаривай, Мишка. Я говорю, что беспокоюсь за тебя.

– Не стоит, мама.

– Слухи до меня доходят. Что ты путаешься кое с кем. Я пока отказываюсь верить этим слухам.

– Брось, мама, что ты в самом деле?

– Если это правда, – Роза Петровна грузно поднялась с мягкого дивана, – что же ты делаешь? Выходит, тебе путаться можно, а мне… а я всю свою прошлую жизнь забыть должна, в землю втоптать?

– Мама, да я никогда… что ты в самом деле?!

– Я больше вас всех потеряла. – Роза Петровна – вот кто бы мог догадаться, – сейчас видела перед собой там, в памяти своей далекой, сад майский, весь в цвету, и приемник «Телефункен», изрыгающий теперь не сладкое советское танго, а американский рок-н-ролл. – Никто никогда мне этой утраты не возместит.

– Мама, я никогда не забываю о том, кем был и что сделал для меня старший брат!

– Если слухи – правда, а я дознаюсь, – Роза Петровна сверлила сына взглядом, – я приму меры. Я вижу, ни ты, сынок, ни Наташка – вдова, не очень-то хотите этот груз со мной делить. Что ж… воля ваша. Я решу, как мне поступить.

Вишневый радиоприемник «Телефункен» – там, в той комнате мая 1955-го, – умолк. Четырнадцатилетние подруги Роза Пархоменко и Адель Архипова все еще продолжали кружить в танце, тесно обнявшись, уже в отсутствие музыки.

Приемник выключила та, чье имя в Электрогорске долго, очень долго потом не произносили вслух, используя лишь ее страшное прозвище. Она смяла папиросу «Герцеговина флор» в фарфоровом блюдце, встала с венского стула, на котором сидела, подошла, протянула тонкую, унизанную серебряными кольцами руку и погладили девочек по нежным щекам – сначала Аду, потом ее – Розу.

– Мама, успокойся! Я сейчас принесу тебе твои таблетки. – Михаил Пархоменко как ошпаренный вылетел из гостиной.

Роза Петровна ощущала в душе тупую материнскую нежность к слабости и суетности младшего сына.

Ничего, ничего, ничего, кроме нежности и презрения…

Так мало мужского в нем, а туда же лезет, кобель…

Так мало мужского. Только страсти, только слабости. Нет, на него просто невозможно сердиться.

Домой из киноархива Катя всегда возвращалась рано. Вот еще и шести нет, а она уже идет по родной Фрунзенской набережной. Напротив Нескучного сада – ее дом. Но она всегда зависает в квартале от него – в летнем кафе с полосатыми тентами и отличным видом на Москва-реку.

Вот и сейчас. Не так легко найти свободный столик, хотя и день будний, и час еще рабочий.

Катя выбрала столик поуютнее, расположилась, бросила сумку. Сквозь темные очки от солнца мир сер, долой их? Но солнце в этот пусть и вечерний час еще ярко.

Долго еще до заката.

Катя заказала яблочный фрэш и минералку. Расстегнула под столом застежки итальянских сандалий и, высвободив ступни, поставила их на теплый асфальт. С босыми-то ногами…

Итак, о чем начнем размышлять неспешно – о доме или о работе?

Ну, дома, скажем, все по-старому. Затененные от дневного жара жалюзи и шторами окна квартиры. Сумрак, пустота и одиночество. Подружка Анфиса Берг все уговаривает ее «организовать дома кондиционер». Но Катя не любит кондиционеров. Проще открыть балкон настежь и оставить так на ночь, чтобы ветерок с Москвы-реки освежал и бодрил.

Подружка Анфиса, рьяный фотограф, все это лето мотается по командировкам по Русскому Северу. От Валаама до Мурманска, а сейчас и еще хлеще – занесла ее судьба куда-то совсем на Север Крайний, на берега Ледовитого океана. Когда звонит, захлебывается от восторга и от кашля – тут вам и ледоколы, и вездеходы, и чайки-крачки, и чуть ли не белые медведи и мужественные мужики – суровые симпатяги метеорологи, нефтяники, газовики и какие-то еще «полярники». Готовит выставку фотографий, по телефону хвалится, что «пила чистый спирт – правда, всего один раз, уж очень мы все замерзли». Это в августе-то месяце замерзли, мама моя…

Выставку потом осенью сделают в крохотной галерейке на Гоголевском бульваре, забредут туда два с половиной тощих рафинированных критика, пара-тройка прикольных типов из светского междусобойчика и мы – Анфискины подружки. И станем охать и ахать, разглядывать фотки – какой он дикий и прекрасный Русский Север.