Помор - Валерий Большаков

Расквитавшись с иммиграционными и таможенными чиновниками, экипаж шхуны сошёл на берег. Хэт Монаган потоптался, поклонился неуклюже всей честной компании, да и пошёл себе. Лысый Хиггинс помог Вэнкаутеру спуститься по трапу.

— Теодор! — окликнул Фокс помора. — Погодь…

Чуга, поправив лямку заплечного мешка, обернулся к шкиперу.

— Спасибо, — серьёзно сказал тот, — спас мою собственность и мою жизнь. Я уж думал, немила она мне, ан нет — охота ещё небо покоптить, хе-хе…

Опираясь на палку, Вэнкаутер порылся в кармане и выудил оттуда пять золотых монет.

— Держи, ты их заработал. Тут сотня долларов.[34] Душонку свою я ценю дороже, хе-хе, но больше с собой нет.

Фёдор отказываться не стал, ссыпал золото в карман и пожал шкиперу руку.

— Ну прощевай, Вэн. Может, свидимся ещё.

— Удачи, Тео.

Чуга догнал Павла и нетерпеливо подпрыгивавшую Марион.

— Ну что? — сказал он. — Прощаемся?

— Ну уж нет! — воспротивилась девушка. — Мы все едем к нам на Пятую авеню! Дедушка будет страшно рад!

— Боюсь, сударыня, — тонко улыбнулся князь, — что он откажет от дома двум босякам, вроде нас с Фёдором. Наши наряды далеки от тех, которые приличествуют великосветским гостиным.

Видя, как огорчилась Марион, помор мягко добавил:

— Уж позвольте сперва обновку справить.

— Но вы придёте? — Мисс Дитишэм с тревогой и настойчивостью заглянула Чуге в глаза.

— Обязательно, — пообещал тот.

— Ну-у да, в общем, — промямлил Туренин.

— Я буду ждать! Попробуйте только не прийти!

Раз десять повторив свой адрес, перемежая кокетливые мольбы со смешными угрозами, Марион поймала брауновскую бричку, такую же привычную для Нью-Йорка, как кэб для Лондона, и была такова.

— И что теперь делать прикажешь? — Князь с укором посмотрел на Фёдора. — Друг мой, я дал барышне слово, но у меня в кармане ровным счётом десять соверенов![35]

— Пустое! — отмахнулся помор. — Зато у меня ровно сто долларов. На палубу и твоя кровь капала, так что…

— Это исключено! — твёрдо заявил Туренин. — Я хоть и нищий, но дворянин. Деньги твои, Фёдор, и только твои! — Тут он замялся. — Но… если ты займёшь мне пару «золотых орлов»,[36] то…

— Замётано!

Углядев подальности подозрительные фигуры — припортовая босота! — Чуга счёл за лучшее достать из мешка верный «смит-вессон» и сунуть его за пояс.

— Пошли отсюда.

Выйдя на Бродвей, Фёдор увидел совсем другой Нью-Йорк — нарядный, чопорный, спешащий делать деньги. По улице в разных направлениях носились двухместные «браун-купе», покачивались на рессорах ландо и фиакры, давились в тесноте пассажиры трясущегося омнибуса. Гвалт стоял изрядный, перестук колёс и цокот копыт добавляли шума в общую копилку.

В то же самое время наивеличайший город Америки производил впечатление очень большой деревни. Лондон или Санкт-Петербург были городами устоявшимися, сложившимися, а вот «Большое яблоко»[37] пребывал в вечном движении. Сотни тысяч людей со всего света прибывали сюда, чтобы рассеяться по великой земле вплоть до Калифорнии — или осесть на берегах Гудзона. Больше всего в нью-йоркском порту сходило ирландцев, евреев, немцев и шведов — и сразу начинались междоусобицы. Ирландцы не выносили негров и постоянно схватывались с ними, местные старожилы терпеть не могли ирландцев, так что драки и поножовщина были обычным делом, особенно в Сохо, что за Кэнел-стрит.

— И где у них тут одёжей торгуют? — вопросил Чуга, вертя головой.

— В дорогие магазины готового платья, вроде бродвейского «Стюарта», заглядывать не советую, — ответствовал князь. — Нашего «золотого запаса» может не хватить.

— С жиру беситься не будем, — поддержал его Фёдор. — Нам бы чего подешевше, но чтоб пристойно.

— Сам я тут не бывал… — проговорил Павел, оглядываясь. — Но при мне упоминали универмаг Хогвоута…[38] Кстати, там мистер Отис устроил свой лифт.

— Универмаг? — нахмурился Чуга. — Это ещё что за диво?

— Универсальный магазин, где торгуют всем сразу — и одеждой, и обувью, и посудой, и чем угодно.

— А лифт?

— Этого дива я и сам ни разу не видел! Съездим?

— А чего ж… Поехали!

Князь вскинул руку, останавливая брауновский экипаж.

— До Стринг-стрит, к «Хогвоуту»!

— Да, сэр, — кивнул возница, легонько стегая коня подвласой масти — вороного с бурыми подпалинами.

Словно пересиливая себя, Туренин рассказывал с наигранным азартом:

— Когда тут жили одни индейцы из племени гуронов, остров назывался Манна-хатта. Одни холмы вокруг лежали да лес стеной. А между холмов, с одного конца острова до другого, тянулась лощина. Вот по ней-то гуроны и проложили тропу, назвав её Виквасгек. Теперь её перекрестили в Бродвей…

— Всё-то ты знаешь… — проворчал Фёдор.

— Ну всё — это явный перебор! — усмехнулся Павел. — Но кое о чём понятие имею.

Откинувшись на мягкую подушку, он покосился на помора. Фёдор совершенно не походил на русских мужиков, хитроватых и боязливых, обожавших прибедняться. Тем и в голову не пришло бы равнять себя с князьями али с графьями. Нет, Чуга держится с достоинством истинных новгородцев, которые, бывало, тузили на вече неугодивших им правителей.

Наоборот, это «его сиятельство» постоянно следит за собой, чтобы не ляпнуть ненароком покровительственно-барское: «Эй, любезный!» Интересно, какого Фёдор о нём мнения, задумался князь. Вряд ли лестного… Чуга имеет все основания считать своего нечаянного знакомца легковесным барином, этаким пустышкой-аристократишкой, растратившим достояние предков и ныне оставшимся на бобах. Туренин незаметно вздохнул.

Он очень болезненно переживал «благородную бедность», завидуя сноровистым, сметливым купчикам. К великому сожалению, его родители были далеки от хозяйственных дел. Милые, славные люди, они вращались в мире поэтов и художников, разговаривали на нескольких языках, в подлиннике читая Плутарха или цитируя Шекспира. Отец бежал от мирских забот, а княгинюшка по-прежнему писала меню на карточках самого толстого бристольского картона с золотым обрезом, когда устраивала званые обеды. Оба скончались в нищете, под крышей нетопленого особняка, заложенного и перезаложенного. И дом, и поместье, экипажи и арабские скакуны — всё ушло с молотка.