Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев

было индивидуальное спасение через вспоминание универсального принципа, достигаемое мистериальной практикой. Опыт этот был коллективным и в значительной степени магическим. Фиксировался он через описания путешествия в иной мир, где действия путешественника должны быть полностью ритуализированы.

В момент пробуждения индивидуальной рефлексии целью мышления стало описание единого управляющего универсумом принципа, «духа в машине», и создание образного языка, передающего этот опыт мышления. Досократики осмысляли мистериальную традицию, стараясь увидеть в себе машину универсума. Опыт их был индивидуальным и фиксировался в виде мысленного путешествия, «странствия разума».

В классическую эпоху целью мышления стало осознание («изобретение») машины морали, заменившей собой машину универсума, и проникновение в нее. Мыслительный опыт объединился с опытом этическим, создавая образ путешественника в иной мир, наблюдающего универсальный этический классификатор человеческих поступков. Сакральное объединилось с профанным, интеллект – с этикой.

Каждая из этих мыслительных стоянок нашла свое отражение в тексте Данте. Идея прагматической рамки «Комедии» восходит к орфической мистериальной практике, равно как и некоторые детали этой рамки (например, «кольцеобразная» структура пути странника, образ звезды, которым заканчивается каждая из кантик). Механизм создания своей, индивидуальной онтологии, своего языка укореняется в текстах досократиков, которых Данте, естественно, не мог знать напрямую, но – лишь во фрагментах, сохранявших, тем не менее, мыслительный опыт. Влияние Платона и, в особенности, Боэция проявилось при конструировании флорентийцем своей собственной машины морали, представшей в «Комедии» в гораздо более сложной и утонченной форме, чем у античных авторов.

И тем не менее фрагментов, извлеченных из античных текстов, недостаточно даже для приблизительной реконструкции того совершенного механизма мышления, рефлексию которого мы обнаруживаем в тексте Данте. Археология сознания требует исследования текстов иных культур, в которых могут быть обнаружены элементы мозаики, рассыпанной временем в человеческом сознании.

Глава III

Иран: «путешествие в себя» как литературный жанр

Человек смотрит на фрагменты разрушенной мозаики – перед ним хаос мельчайших частиц утраченного изображения, лишенные своего места и смысла кусочки камня и смальты, осколки цветного стекла; сквозь все это нагромождение атомов мозаики проглядывают обломки изображения – детали фигур, фрагменты одежды, элементы пейзажа. Но смысл того, что здесь было некогда запечатлено, безвозвратно исчез. Человеческий глаз, глаз интерпретатора убегает от хаоса обессмысленных, блестящих осколков, чтобы различить за ними элементы утраченной структуры и затем мысленно соединить их в единую картину, уже не существующую в реальности, но – лишь в совокупности рассеянных фрагментов, способных обрести свое место и смысл лишь благодаря этой воображаемой реконструкции. Однако реконструируя изображение, интерпретатор лишь создает материал для дальнейшей семантической реконструкции, расставляет фигуры для игры со смыслами. Ни хаос элементов, из которых соткано изображение, ни сами изображенные объекты не являются самодостаточными для этой реконструкции. Человеческая мысль уходит в себя. Мозаика рассыпается вновь, оставляя в сознании человека след, отпечаток, который вместо цветных обломков и фигур будет заполнен смыслами и опытом.

Так же и читателю, всматривающемуся в текст, предстоит пройти три уровня интерпретации: вначале вычленение разрозненных первичных метафор, затем объединение их в систему с ясными логическими связями, подтверждающими правильность такого соединения элементов, и, наконец, извлечение из метафорической структуры позитивного знания, иначе – мыслительного опыта.

Объект же нашего исследования бесконечно сложнее. Это не текст, но совокупность всех потенциально существующих текстов одного типа, описывающих путешествие в себя. Тем не менее методологический принцип, принцип трехуровневой интерпретации текста остается в силе. Мы, рассматривая античные тексты, выделили отдельные метафорические элементы. Теперь нам предстоит найти такие тексты, в которых бы эти разрозненные элементы оказались логически объединены.

Обращаясь к различным культурам, мы оказываемся способными увидеть тот «жизненный путь», который проходит оформившийся в текст мыслительный опыт. Перед наблюдателем предстает не интеллектуальная абстракция, не мертвый текст, но живой организм, проходящий через различные стадии эволюции и «естественного отбора», умирающий или приспосабливающийся к новым условиям при «климатических катастрофах» (то есть неожиданных культурных изменениях), размножающийся или деградирующий. Мыслительный опыт, бесспорно, неуничтожим, текст же смертен. В античном мире тексты, содержащие описания путешествия в себя как такового, не выжили, оставив лишь эмбрионы, скрытые импульсы, неожиданно обретшие форму в воображении Данте. В персидской культуре мы можем обнаружить тексты, содержащие в себе всю метафорическую систему описания мыслительного опыта.

«Культурная эмбриология» текста не является в данный момент предметом моего размышления. Я не ставлю своей целью приблизиться к ответу на вопрос исключительного интереса и важности – почему в одних культурах тексты определенного типа развиваются и эволюционируют, в других же – неожиданно умирают. Внимание читателя и интерпретатора привлечено сейчас к «мыслительной системе» как таковой, без аллюзий на историческое пространство ее развития. Объектом нашего исследования являются персидские тексты – и мы анализируем заключенный в них мыслительный опыт.

Обращаясь к средневековому персидскому тексту, человек оказывается в лавке менялы мыслей и смыслов. Естественная, живая игра языка, ставшая уже почти невидимой в пространстве европейских литературных языков, обнаруживается практически в любом персидском поэтическом тексте – метафора не изобретается, но возникает сама собой из нестойких грамматических конструкций, удивительных сетей лексических заимствований, запутывающей полисемии слов. Возникает ощущение, что язык еще не вышел из состояния становления, он, словно ребенок, играющий в кубики, нагромождает смыслы, создает случайные и поразительно сильные метафоры, чтобы в следующую минуту все разрушить и составить новую комбинацию. Поэт, принадлежащий такому наивному и свободному языку, оказывается одновременно зрителем и соучастником возведения здания языка – он словно бы сопричастен демиургу речи, являясь не подневольным мастером, послушно использующим созданные до него орудия и механизмы, но изобретателем, создателем инноваций в области механики и логики языка.

Но говоря о поэзии, об алхимии и логике метафоры, мы неизбежно приходим к философии, к высшей и наиболее сложной форме игры с метафорами, которые, будучи отшлифованными, подвергнутыми тончайшей процедуре осмысления, приобретают форму понятий. Философия формулирует мыслительный опыт через специфические особенности языка, через его образную и логическую структуру, поэтому мы, путешествующие по зеркальным лабиринтам текста, не можем безучастно смотреть на то, в чем отражается человеческая мысль, ибо само это зеркало – живое, столь же живое и изменчивое, как разум, пульсирующий в своей оболочке, и тело, движущееся и стремящееся жить.

Итак, мыслительный опыт опирается на особенности структуры заданного языка, на его «подвижность». Перед нами тропический лес речи, где лианы метафор и мощные корни грамматических конструкций оплетают, удерживая от разрушения, древние строения смыслов.

Те образы, которые в античной традиции оказались разломанными, расчлененными на небольшие эпизоды, в персидской традиции сохранили свое единство. Более того, изложение мыслительного опыта в виде фиксированной системы образов было оформлено традицией в некое подобие литературного