Живее всех живых (сборник) - Михаил Ардышев

Я тогда от отчаяния перебила все лампочки в тюрьме, сорвала крышу с какого-то сарая, ещё не помню что делала. Как мне было больно!…

Я люблю заглядывать в окна. Раньше мне говорили, что это нехорошо, и первое время я этого не делала. Не решалась. Стеснялась, наверное. А потом… Я забыла, что это значит – хорошо, плохо. Вот это окно мне нравится, такой приятный необычный свет, дверь балконная открыта. У-у-ух, что у нас здесь?

Сидят трое, двое мужчин и женщина. Столик стеклянный, еда, тарелки, бутылка. Понятно, празднуем что-то. Курим дома? Папа всегда выходил на балкон. Лысый дядька в смешных узких очках говорит. Послушаем.

– … Тридцать четыре человека обвиняемых… Директор школы Кочетова. Ездила на новом «Лексусе»… Зомби. Глаза пустые, безразличные…

Замолчи, слышишь!! Замолчи сейчас же! Кто ты такой, чтобы решать. Моя мама никогда… Она… Она… Да ты знаешь, какая она?! Повесил тут зеркала, лампочки всякие модные. На, на! Получай, получай!! Вон отсюда, как здесь противно.

На воздух и выше, выше. Город на глазах уменьшается. Россыпь огней съёживается, превращается в точку, в горящий уголёк. Таких угольков внизу много, очень много. А я ещё выше, ещё…

Вокруг только звёзды и чёрный огромный шар внизу. Здесь ночь, но я больше не хочу ночь. Лечу туда, где день. Шар становится голубым. Тонкая оболочка атмосферы кажется такой непрочной, беззащитной, хрупкой. А подо мной белые узоры облаков, синие моря и океаны, тонкие ниточки рек…

– Лена.

– Руслан?

– Привет, я еле за тобой угнался.

Русланчик, дорогой, мне плохо, мне очень-очень плохо. Как хорошо, что ты здесь.

– Лена, тебе плохо?

Как жаль, что я разучилась плакать…

Природа не терпит однообразия. Утро приветствовало Н-ск дождём. Мы не закрывали на ночь балкон, поэтому перед балконной дверью образовалась небольшая лужа. Было очень даже свежо, и, открыв глаза, я ощутил себя укутанным в одеяло по подбородок. Инга лежала рядом в таком же коконе, но укрытая по самую макушку.

– Инга, ты спишь? – спросил я шёпотом.

Из соседнего кокона донеслось:

– Угу.

Я сосчитал до трёх, резко сдёрнул одеяло, спрыгнул с кровати, дошлёпал до окна, закрыл балконную дверь, и, схватив с тумбочки одежду, побежал одеваться в ванную.

Машинально выдавливая пасту из тюбика на зубную щётку, я размышлял.

Умом я понимал: Чернов прав. Пять лет на физическом факультете любого отучат верить в чудеса. Гроза – это не проделки греческого божка, раскатывающего по небу в колеснице и пуляющего от нечего делать в неразумных людишек стрелами-молниями. Морской шторм – не капризы Посейдона, проигравшегося Дионису в карты в пух и прах и вымещающего злобу на ни в чём не повинных, но обречённых кораблях. На Морозовых в лесопарке напало не привидение, квартиру Гришаевых спалило тоже не оно, и уж тем более глупо подозревать бесплотных духов в заварушке, устроенной на вчерашнем концерте в ДК.

Нет, нет и нет. Коллега, вы меня удивляете. Вам ли не знать, что А – банальный конденсатор, две обкладки «плюс» и «минус» со слоем атмосферы-диэлектрика посередине и электрическим пробоем, наблюдаемым визуально в виде молний; Б – ещё более банальные атмосферные пертурбации, циклоны и анти-, так сказать, – циклоны. Прибавьте к этому различные по температуре океанские течения, встречу этих двух стихий, и получите своего Посейдона; что же касается В – так это, батенька, пси-аномалия, а упомянутое вами выше привидение – пси-всплеск или локальное возмущение пси-поля. И никакой магии здесь нет, а есть открытый пятый вид взаимодействия, и, кхе-кхе, чем чёрт не шутит, нобелевка лет эдак через …цать.

Да, Генка, всё так. Но что вчера видела Инга? Каким научным термином назвать родительскую боль? Попробуй, сними биометрию с глаз Борзенко, когда он посмотрел на нас там, во флаере. Ты видел этот взгляд? Все твои компьютеры сдохли бы, выделяя код. Живые, мёртвые, не совсем живые или – как правильно? – не совсем мёртвые, ушедшие в пси-измерение. Пятое измерение, десятое, двадцать пятое… Они все живые, Гена. Нет, не так. Живее всех живых. Навсегда. Это не измеришь. И не надо пытаться.

Инга лежала на спине, укрывшись с руками, только головёнка торчала.

– Серёжа, мне холодно, – наигранно стуча зубами, жалобно пролепетала она.

– Сейчас я тебя согрею, – прорычал я и прыгнул.

Инга взвизгнула и закрыла лицо руками. Я грохнулся рядом, схватил её в охапку вместе с одеялом, перекатил через себя и крепко обнял. Никогда не дам тебя в обиду. Никому!

Мы завтракали в ресторане на первом этаже. Я ковырялся вилкой в яичнице, от гнетущего меня волненья кусок не лез в горло. Инга же, напротив, ела с аппетитом. Пустая тарелка стояла в стороне, жена намазывала джемом бутерброд.

– Во сколько? – буркнул я.

– В одиннадцать сорок шесть, я точно помню, – не отрываясь, ответила она. – Серёжа, ты что такой хмурый?

– Не знаю. Я боюсь.

– Бери пример с меня.

– Я за тебя боюсь.

Инга подняла голову и посмотрела на меня. Улыбнулась.

– Всё будет хорошо, милый.

– Не нравится мне это. Ты ведёшь себя очень уверенно, а я, как слепой котёнок, следую за тобой.

Она перестала улыбаться и серьёзным тоном сказала:

– Бывают ситуации, Серёженька, когда мужчине правильнее всего положиться на женщину.

Мы обменялись долгим взглядом.

– Не могу я это есть! – Я бросил вилку и отодвинул недоеденный завтрак.

– Сходи, покури. Проветрись. Я скоро, – сказала жена, кладя в чашку с кофе кусочки сахара …

Мы понятия не имели, где находится Школа. Стояли на крыльце гостиницы и смотрели по сторонам. Прямо перед нами на проезжей части было припарковано такси – древнейшего вида Ford-Focus VI, чуть ли не наш ровесник, с опущенным водительским сиденьем и дремлющим на нём мужчиной неопределённого возраста.

Я подошёл, постучал в окно. Водитель приподнялся с сиденья, протянул руку, приспустил стекло и вопросительно уставился на меня.

– До Школы не подбросите? – поинтересовался я.

– До какой школы? – не понял он.

Я раздумывал всего лишь мгновенье.

– До той самой. – И многозначительно посмотрел на него.

Он несколько секунд разглядывал меня, часто моргая, затем кивнул:

– Садитесь.

Мы с Ингой расположились на заднем сиденье. Машина отъехала от гостиницы. За окнами проплывал умытый дождём Н-ск. Пару раз низко пролетали флаеры, все частные, разнообразных расцветок. На площади Алфёрова стоял гаишный – сине-белый с поднятым колпаком. Таксист лихо лавировал в потоке, достаточно оживлённом для города столь скромных размеров.