Великосветский свидетель - Ольга Ракитина

Но даже не это смутило Шумилова. Самым настораживающим было то, что папиросы, пропитанные морфием, появились в доме Прознанских на следующий день после того, как канцелярия столичного градоначальника получила анонимку с рассказом о радикальной студенческой группе.

Долговязый ученик провизора за дубовым аптечным прилавком помчался за провизором еще до того, как Шумилов раскрыл рот. Урок, стало быть, пошел впрок. Иван Цизек вышел в торговый зал в своем неизменном гуттаперчевом переднике и с полотенцем через плечо.

— Ал-лексей Ивановитч, вот сегодня вам не удастся отказаться от моего кофею, — улыбнулся вместо приветствия немец.

До этого они не виделись почти год, но то, что Шумилов на протяжении двух дней дважды его беспокоил, казалось, нисколько Цизека не смущало.

— А я и не стану, Иван Францевич. Напротив, я попрошу кофею и не меньше получаса вашего времени.

Провизор увел Шумилова к себе, в небольшую комнатку на втором этаже, обставленную старомодной и довольно ветхой мебелью. Пока хозяин колдовал над спиртовкой и закупоренной колбой, в которую предварительно насыпал молотого кофе, Шумилов вымыл руки под рукомойником и вытер их белоснежным накрахмаленным полотенцем, повешенным тут же. Немец был аккуратистом во всем — полотенце разве что не хрустело. Шумилову пришло в голову, что, если его уронить на пол, полотенце останется стоять, как солдатский яловый сапог.

— Я вам предложу кофе с красным перчиком и корицей, — пообещал Цизек.

— Замечательно, главное, чтобы без морфия. Я вам, Иван Францевич, в свою очередь предложу почитать рабочий журнал человека, увлекавшегося химией. Журнал этот является документом, приобщенным к уголовному делу, поэтому я не могу его оставить надолго. Вообще-то, я не должен его вообще выпускать из рук. Но мне интересно ваше суждение.

Шумилов извлек из своего портфеля две тетради Николая Прознанского с записями химических опытов. Провизор тем временем разлил кофе, выставил на стол печенье и сахар.

— А чего вы ждет-те от меня? — спросил он.

— Я хочу, чтобы вы охарактеризовали уровень научной подготовки человека, писавшего журнал, и область его интересов в химии.

Цизек скрупулезно, страница за страницей, пролистал обе тетради. Он не особенно спешил, иногда останавливался и вчитывался в текст; и пока не закончил листать, не проронил ни слова. Изучение записей Николая Прознанского заняло у Ивана Францевича ровно двадцать две минуты: Шумилов засек время по часам. Наконец, аптекарь захлопнул последнюю тетрадь:

— Эт-то писал не химик, не вратч, не аптекарь и даже не студент, изучающий химию. Написавший этот журнал допускает ошибки в латинских названиях, что никуда не годится даже для студента. Вернее, не так: ему латинские названия просто не важны, поэтому он не только в них ошибается, но и допускает их сокрасчения, что совсем уж нетерпимо.

— Замечательно, Иван Францевич, — похвалил провизора Шумилов. — Что-нибудь еще?

— Автор занимался изутчением получения взрывчатых веществ. Его записи фактически являются конспектом, по которому можно наладить кустарное производство черного пороха. Вместе с тем, я не нашел указаний на то, что автор действительно его получал. Мне кажется, он сделал эти записи на всякий слутчай, без конкретной цели.

— Ясно.

— Автор этих записей странным образом зациклен на ядах. Он изучал свойства мышьяка и сурьмы. Семечками, опрысканными раствором мышьяка, он кормил синиц и ежей, купленных на Сенной. Он сделал весьма ценное наблюдение, впротчем, хорошо известное и без него: отравленные морфием испытывают сильнейшую жажду и сильно страдают. Сколько лет было автору, когда он сделал эти записи?

— Ну, полагаю, шестнадцать-семнадцать.

— Довольно странное увлетчение для вполне развитого юноши, не находите?

— Нахожу, — согласился Шумилов.

— Но если интерес к мышьяку еще как-то объясним, поскольку этим ядом можно устроить потраву мышей и крыс в доме, то кое-что другое понять совсем трудно. Дело в том, что автора чрезвычайно занимала мысль выделения чистого морфия. Он очень пытался получить морфий из однопроцентного аптечного раствора, так сказать, повысить его концентрацию. Скажу сразу, у него ничего не вышло.

— Понятно.

— Нет, Алексей Ивановитч, ничего вам непонятно. Автор этих записей все-таки получил чистый морфий. Да такой, что чище не бывает, в кристаллах.

Вернувшись в прокуратуру, Шумилов обнаружил, что из лаборатории Департамента полиции уже доставили заключение экспертизы о найденных в квартире Прознанских химических препаратах и лекарствах. Алексей Иванович приказал принести чаю, а сам углубился в чтение тонкой папочки. Отчет пестрел формулами и химическими выкладками, которые Шумилов не очень понимал и потому не хотел в них вдаваться; он пробегал текст глазами, задерживаясь только на окончательном выводе по каждому пункту. Все детали отчета, показавшиеся интересными, он выписал на отдельный листок, получив наглядный, но весьма озадачивающий результат:

1. Раствор, изъятый из кабинета полковника, имел большую концентрацию морфия и в случае его употребления целиком был безусловно смертелен для человека.

2. В пузырьке, из которого в последний раз Николай Прознанский получил «лекарство», тоже был раствор морфия, однако его концентрация отличалась от того, что хранился в кабинете отца. Она была гораздо выше. Исходя из предположения, что первоначально пузырек был полон, полицейский химик определил величину растворенного в нем морфия не менее чем в 10 грамм. Шумилов без труда сосчитал, что подобное количество вещества при единовременном приеме оказалось бы смертельным для 500 человек.

3. Капли от бессонницы, которыми пользовалась мать покойного, содержали морфий, но ввиду его малой концентрации в растворе (одна десятая процента) и незначительного количества самих капель этот раствор по существу был безобиден.

4. Среди реактивов химического шкафчика находился цианистый калий. Самый сильный и быстродействующий из всех известных ядов.

5. Среди реактивов покойного было найдено значительное количество аммиака.

Перед пятым пунктом Шумилов поставил латинское «nota bene» («особое внимание»), а перед вторым — «not in esse» («несуществующий»).

«Да, странное было у жандармского полковника представление о безопасности — морфий упрятал под замок, а цианид преспокойненько оставил в распоряжении сына. А может, он просто не знал о нем? — думал Шумилов. — Выходит, именно Жюжеван дала яд вместо микстуры. Но зачем? Занятия с молодыми Прознанскими — основной источник ее существования. Да и не похожа она на злодейку! О Николае говорила с большой теплотой и даже любовью. Вот-вот, любовью… А может, все совсем не так, как кажется на первый взгляд?»

Алексей Иванович взялся за остывающий чай и, попивая его маленькими глотками, продолжал размышлять, нанизывая мысли, словно бусы на нитку: «Необходимо поговорить с приятелями Николая. И поинтересоваться, что они знали о Жюжеван со слов покойного. Все же следует помнить, что не все злодеи похожи на злодеев. Яд — это женское оружие. Женщины не любят насилия и вида крови: они скорее придушат подушкой или отравят, нежели ударят ножом или выстрелят. Отравление — это тихое убийство; преступник все время остается на виду, зачастую в самом эпицентре событий и, наслаждаясь лихо закрученной интригой, предоставляет следствию тыкаться наобум, словно слепому котенку. Это, конечно, по-книжному, зато очень по-женски. Да, — вдруг осенила Шумилова мысль, от которой он чуть не подпрыгнул на стуле, — как же я позабыл про ротмистра Бергера? Ведь это именно он сообщил Жюжеван о смерти Николая и привез ее к Прознанским утром 18 апреля!».