Отрок московский - Владислав Русанов

– Не нужна нам плата, – решительно отказалась Василиса. – Мы – не наемники.

– Но в помощи не откажем, – снисходительно промолвил Мал. – Или мы не русские люди?

– О! Leа́ny[42]благородного рода. Я это сразу увидел. Должно быть, дочь герцога… Э-э… Я хотел сказать – князя.

– Вот еще! – фыркнула смолянка. – Поедем, почтенный Андраш. Да поскорее, вечер скоро.

На том и порешили. Да только человек предполагает, а Бог располагает. Сборы затянулись. Пришлось чинить обрезанные постромки и гужи – разбойники торопились и чужого добра не жалели. После скрутили ремнями и усадили в сани Любослава и кривоносого. Атаман пришел в себя, но соображал туго: крутил головой и водил ошалелыми глазами по сторонам.

Андраш долго осматривал коня, которого звал Золотым, пока не убедился, что ни одна шерстинка не упала с драгоценного фаря. Не доверив никому, перебинтовал ноги, поправил завязки, удерживающие попону. Улан-мэрген сунулся было помочь, но нарвался на такой отпор – молчаливый и холодный, но решительный, – что поспешил убраться от греха подальше. Лишь завистливо поглядывал со стороны и вздыхал.

Так и вышло, что в путь тронулись уже в сумерках.

Никита вез попрек седла честно, с боя, отобранную рогатину. Унижаться и просить Василису дать ему меч он не хотел. Хотя Мал, сопя в усы, предложил парню выбрать что-нибудь по вкусу из его оружия. Ордынец, воспользовавшись случаем, оставил себе лук, перещупал все стрелы, отобрав подходящие.

Тьма сгустилась очень быстро. Бледный серпик месяца почти не давал света. Лес и дорога выглядели призрачно и немного пугающе. Будто обоз провалился в сказочный мир, недобрый и очень подозрительный.

Когда уже потянуло дымком от витебского посада, а вдалеке послышался лай собак, на дороге показались несколько всадников с факелами. Мал потянул клинок из ножен, а Улан-мэрген наложил стрелу на тетиву.

– Ur Андраш! Tulajdonos! Hat оn, úr Андраш?[43]– донеслось из темноты.

– Hat én, Дьёрдь![44]– громко крикнул купец и пояснил русским спутникам: – Вот они, охранники мои. Явились, не задымились… Так у вас говорят?

У Никиты отлегло от сердца. Еще один кусок пути пройден. Из Витебска можно поворачивать на полдень, к Лукомлю, а оттуда уже выбираться на Бобруйск. Воевода Олекса советовал именно так ехать на Вроцлав. Там можно, если улыбнется удача, нагнать отряд Емельяна Олексича. И повстречать Федота Каина, которого татары прозвали Кара-Кончаром[45]. Вот тогда он, Никита, или отомстит за смерть учителя, или погибнет.

Вилкас полной грудью втянул морозный воздух, ударил пятерней по струнам канклеса[46]и затянул:

Staklelеs naujos, drobelеs plonos

Staklelеs naujos, drobelеs plonos,

O merguzеlе kai lelijеlе.

Stakles trinkejo, drobes blizgejo,

O merguzele graziai dainavo.

Silku nyteles, nendriu skietelis,

O saudyklele kai lydekele…[47]

Стая ворон взлетела с ближайших дубов и с горестными криками закружила над дорогой.

Чернобородый, горбоносый тверич по имени Пантелеймон сплюнул трижды через левое плечо, по-видимому считая воронье дурным предзнаменованием, а после размашисто перекрестился.

– Ну, завыл… – поднял глаза к небу, вздыхая, Всемил – дружинник помоложе. На его левой щеке, чуть пониже глаза, белел короткий, неровный шрам.

Пантелеймон пожал плечами, взглядом указывая на вырвавшегося далеко вперед Семена Акинфовича. Под молодым боярином играл, выгибая шею, темно-рыжий с белой проточиной скакун, сухопарый и вислозадый, явно южных кровей. У прочих воинов кони были неплохие. Можно прямо сказать, очень хорошие кони, дай Бог каждому, Михаил Ярославич не поскупился, снаряжая отряд. Но ни один из них в подметки не годился рыжему аргамаку – он играючи мог обогнать любого, а потому тяготился неспешной рысью. Вот и приходилось Семену время от времени гонять коня галопом вдоль вытянувшейся по дороге цепочки всадников, порой скрываясь из виду, а потом появляясь в облаке пара и туче снежной пыли.

Боярин к литвину благоволил. Почему, не знал никто, включая самого Вилкаса. Вообще-то Акинфович не был суровым, любил поддержать болтовню дружинников, хохотал у костра над незамысловатыми шутками, хотя шалить своим не позволял ни в городах, ни в селах. Но он не выделял никого из отряда, а вот с литвином вел долгие разговоры. Расспрашивал о землях, которые предстояло пересечь. Вилкас отвечал честно. Все, что знал. Но сразу признался, что знает не слишком много: земли вокруг Вильно, Гродно, Новогрудка… Севернее Немана, где живет жмудь, он не забирался. Зато на дорогах Черной и Белой Руси чувствовал себя как рыба в воде. Не за это ли и взял его с собой Семен Акинфович?

– Слышь, литвин… – окликнул Вилкаса Пантелеймон, чтобы хоть как-то отвлечь от пения. Уж очень невзлюбил тверич, если не самого веселого, широкоплечего парня, то уж его канклес точно. – А что ты песни не по-русски поешь? Ведь говоришь по-нашему, вроде бы наш человек, русский, а поешь…

Вилкас прервал пение на полуслове, приглушил струны ладонью.

– Да с чего мне не знать жмудскую речь? Бабка моя из-под Саула[48]… Слыхал про такой город? Били там рыцарей-меченосцев[49]. И жмудины с земгалами, и русские воины. Смертным боем били. Даже Великого магистра Волгуина фон Намбурга порешили.

– Первый раз слышу! – скривился тверич.

– Да кто бы удивлялся? – подмигнул ему Вилкас. – Где Тверь, а где Литва?

– Не понял… Ты это к чему?

– Да ни к чему! – Литвин широко улыбнулся. Искреннее некуда. Его немножко злил въедливый и противный Пантелеймон, которого даже свои за глаза звали Пантюхой и тоже не испытывали теплых дружеских чувств. Но затевать ссоры Вилкас не хотел. Перед боярином Семеном неловко. И так мается с ними, как с малыми детьми. Зачем же еще масла в огонь подливать?