Вызов врача - Наталья Нестерова

На кухне Ирина поставила чайник на огонь, сделала несколько бутербродов. На столе лежала стопка купюр – плата за угощение. После секундного колебания Ирина затолкала деньги в карман брюк.

Мария Петровна умылась и причесала волосы. Ирин носовой платочек спрятала за пазуху, в лифчик.

«Будет спрашивать, скажу, не знаю, куда делся. Все равно воровкой прослыла. Одной кражей больше, одной меньше», – думала Мария Петровна.

Ирина о платке не вспомнила, но про документ не забыла.

– Паспорт!

Мария Петровна отдала.

– Садись и ешь! – приказала Ирина, наливая чай в чашку.

– Не голодна.

– Честно: завтракала, обедала?

– Просто не хочу сейчас…

– Через не хочу! Или я уйду! Две чашки чая, четыре бутерброда – пока их не съешь, никаких разговоров!

Мария Петровна покорно взяла бутерброд и откусила. Ирина пресекала все попытки к общению, пока мать не закончила с трапезой. И только тогда спросила:

– Когда к тебе придет домработница?

– Какая к лешему домработница? Откуда у меня на нее деньги? Последние пять лет живу на то, что продаю монеты из коллекции мужа, пенсия только в следующем году.

– Но ты же приняла меня за домработницу с лицом без высшего образования.

– Это… так. От стеснения. Ты совершенно не похожа на того лопоухого завхоза.

– Самое главное, что я на тебя не похожа.

– Ты похожа на бабушку. Ты очень красивая. Я родила бабушке ее двойника. То-то счастлива была.

– У вас с бабушкой много общего. Конкретно – умение принимать тяжелые решения. Ты в магазине хамоватой продавщице в глаз можешь дать, а бабушка разбирательствами могла сна лишить. Ты головы рубишь сплеча, а она медленно отрезала. И все – по справедливости, по вашей справедливости, по собственной морали. Вы, конечно, личности. Раскольниковы в юбке или наполеоны. Все остальные – букашки, твари дрожащие.

– Ты не любила бабушку? – встрепенулась Мария Петровна.

– Очень любила, не надейся. Но я всегда отдаю себе отчет и вижу, что тот или иной человек собой представляет.

– Но тогда… тогда ее… ее ты можешь простить за то, что она сделала со мной, с моей семьей, с моей жизнью, с тобой, в конце концов? Едрена вошь!

– Простить? И не подумаю. Переоценки ценностей хочешь? Не получится. Переоценка – то же предательство. Не смей меня на него подбивать! Меня бабушка любила самозабвенно. И ее любовь была как море для рыбы – без нее я бы погибла, выброшенная на берег.

– А отец?

– Папа? Он чудный, абсолютно порядочный и достойный человек. Сие означает, что он органически не способен на подлость, не может сознательно и в добром здравии нанести кому-то удар. Поэтому твоим рассказам я не верю. Бабушка – другое дело. А папа подло поступить с тобой не мог. Ты или врешь, или придумала оправдания, потом сама им поверила. Эту тему мы уже обсуждали.

– Не вру. Он ведь тоже страдал. И свои страдания воспринимал как искупление и оправдание. Логика у таких людей проста: мне плохо, значит, я не могу быть неправым. Лью слезы – значит, я хороший. Слабые личности безошибочно определяют, где им будет лучше. Сильный человек мечется, ошибается, зубы в крошку, а эти нюхом чуют, где перинки подстелены. Твоему отцу лучше было с мамой, чем со мной. Я этого понять не могла и бесилась. Он нежный, мягкий, нерешительный, ему уютнее с мамой, которая брала на себя ответственность за каждый его шаг и чих. Я же требовала от него – хватит болтать, давай дело делать. И он выбор сделал, не в мою пользу. Он себе не признавался, это в подкорке сидело, в подсознании. Себя мучил, меня истерзал, утопал в словах – правильных, высоких и… ничего не значащих. Пойми, я не хочу опорочить отца перед тобой…

– И не выйдет! Ты хочешь, чтобы я что-то поняла, узнала, переосмыслила. А я не хочу. Нет у меня мотива разбираться в перипетиях твоей жизни – она мне неинтересна. Твои переживания не вызывают у меня сочувствия и сострадания. Возможно, это звучит жестоко, но это правда. Еще раз повторяю: я не собиралась с тобой знакомиться, оказалась в твоей квартире только потому, что никого из врачей уже не могла уговорить заменить меня. Если бы я не пришла, ты устроила бы скандал, у меня возникли бы неприятности на работе. Но в какой-то момент, наблюдая твое бахвальство и паясничанье, я вдруг поняла, что таиться, скрывать от тебя правду унизительно. Не хочу держать фигу в кармане, лучше ее…

– Ткнуть мне в нос.

– Верно.

– Это не фига! Сегодня произошло… Сегодня, может быть, самый счастливый день в моей жизни.

– Пожалуйста, без патетики.

– Сама ее ненавижу. Но в такую минуту без патетики не получится. Ирочка! А разве то, что мы встретились, не мотив?

– Отнюдь.

Зазвонил телефон, Мария Петровна ответила:

– Здравствуйте! Да, можно. Это тебя.

– Саша? – взяла трубку Ирина. – Ну что? Отек? Печально. Спасибо, я твоя должница. Передам. Ты тоже своим кланяйся. Обязательно. Пока!

Мария Петровна взяла из рук дочери трубку, положила на рычаг. Снова повернувшись к Ирине, увидела, что та сияет.

– Ура! Знай наших! – потирала руки Ира. – Пневмония! Двусторонняя! Я была права!

– Видишь, девочка, какая ты умница! – широко улыбнулась Мария Петровна. – Человека спасла!

– Вот это вряд ли, – покачала головой Ира. – Он умирает. Тяжелый отек, вряд ли до утра протянет.

Улыбка сползла с лица Марии Петровны.

– Чему тогда радуешься? Своему диагнозу радуешься?

Мать уже не походила на растрепанную и раздавленную старушку. Благодаря уколу, питанию или силе воли постепенно обретала прежний вид. По-собачьи преданный и просящий взгляд оставался, но теперь обозначились тревожные морщинки вокруг глаз.

Спросила, нахмурившись:

– Неужели для тебя, Ирина, профессиональное честолюбие важнее человеческой жизни?

Внешние изменения, отметила Ирина, носят характер положительной терапевтической динамики. И говорят они о крепкой психике и телесном здоровье. Как врач Ирина не могла им не радоваться. Как брошенная дочь желала бы продлить мучения подлой матери, которая, ко всему прочему, еще и упрекать осмеливается.

– Только не вздумай меня воспитывать! – огрызнулась Ирина. – Кто-кто, но не ты! Оставь в покое мое профессиональное честолюбие! Я сделала все, что могла. Верно установила диагноз, затолкнула старичка в больницу. Молодых умирающих не берут, а стариков и подавно. Он им статистику испортит. Кстати, я оказалась у этого больного, потому что задолжала визит, который тебе нанесла Стромынская. Родные могут подать на нее в суд. Но до этого вряд ли дело дойдет. Скорее всего, они рады избавиться от обузы. И чего ты хочешь от меня? Чтобы я слезы лила? Вот это будет действительно непрофессионально. Да, горько, но смерть – атрибут моей профессии. Если я буду рассматривать каждого больного как неповторимый венец мироздания, я так раскачаю свою психику, что никого не смогу лечить. Для меня больной – это комплекс физиологических процессов, в котором произошел сбой. Мне этот сбой необходимо обнаружить и устранить. Причем работать приходится без инструкции производителя.