Прощение - Жаклин Митчард

– Ронни, это мальчик. Большой красивый мальчик. Девять с половиной фунтов. Спасибо Отцу Небесному.

У него были красные глаза.

В палату на ночь поставили две кушетки, для меня и для папы. Моя мама заплакала только однажды.

– Он так похож на Рут, – сказала она.

На мой взгляд, он вовсе не был на нее похож. Он был похож на красного маленького человечка со сжатыми кулачками. Но я заметила, что родители всегда находят сходство своих детей с другими родственниками.

Сначала я не хотела брать малыша на руки.

– Все в порядке, – успокоил меня папа. – Ты не сделаешь ему хуже.

– Я боюсь, что он поймет, как тяжело у меня на душе. Я боюсь, что не смогу полюбить его.

– Он научит тебя, как полюбить его, – ответил папа. – Ронни, он не сможет заставить тебя забыть о том, какую утрату ты понесла, но малыши умеют исцелять своей невинностью и потому, что так нуждаются в нас.

Я взяла его на руки, когда он проснулся, и он ухватился за мой палец. Я погладила его по щеке. Она была мягкая, как персик, мягче, чем кожа на шее Рути. У мальчика были темные волосы и розовые толстые ножки.

– Теперь у тебя есть я, а у меня ты, лапочка, – обратилась я к нему.

Я не смогла продолжать, ощущая, какая пропасть лежит между нами, и дело не только в возрасте, но и в самой жизни. Он выглядел удивленным, как человек, перепутавший день праздника.

На следующее утро мама и папа забрали Рейфа. Мама не желала оставаться в больнице. Мы приняли это за хороший знак.

Но мы ошиблись.

Мама не хотела никуда выходить. Она кормила малыша, меняла подгузники, но не пела ему и не разговаривала с ним. Через неделю папа вызвал врача. Это была не просто послеродовая депрессия, нет. Доктор сказал, что она все еще не может избавиться от страха потери, поэтому не хочет устанавливать эмоциональный контакт с сыном.

Нас осталось только трое.

Паника накрыла меня сразу после рождения Рейфа. Она поразила меня, как удар. Так бывает, когда на поле в тебя врезаются на полной скорости и отбрасывают к стене. Физически я сильная, но паника оказалась сильнее меня. Мне казалось, что я вся скроена из каких-то обломков, из каких-то веточек. В день убийства я не чувствовала страха – только невероятную усталость, а моим сердцем владело беспокойство, но не страх. Сейчас он стал моим спутником, к чему я не была готова. Это напомнило мне время, когда у меня высыпала крапивница, после того как я впервые в жизни съела устрицу. Такой же зуд удерживая меня на ногах весь день, пока я заставляла себя не думать о нашей драме, и это занимало все мои мысли. Главное – не думать о том, что занимает твои мысли, и так по кругу.

Ночью было хуже. До того как заснуть, до того как погрузиться в мир кошмаров, в сердце вползая страх. Я никогда не знала проблем со сном – ныряла в свою теплую мягкую постель и спала, как бревно. На глаза я надевала маску, потому что папа был против штор («Пусть исчезнут все завесы», – любил повторять он, цитируя какого-то поэта). Еще я надевала наушники, так как Рути храпела. Папа сказал однажды, что я воспринимаю сон как священнодействие.

Но в то время я не могла спать.

Я стала одержима мерами безопасности. Первым делом я проверяла замки.

До сих пор мы никогда не запирали дверей, да и никто не делал этого, кроме Сассинелли, которые часто отсутствовали, а в доме было много ценных вещей и хорошей одежды.

Мой папа ни разу не проводил ночь вне дома, однако всю эту зиму, незаметно перешедшую в весну, я думала только о малыше Рейфе: представляла, как он лежит завернутый в пеленки, в какой-нибудь монстр в это время склоняется над ним, когда мама спит, а папа ходит где-то. Бывало, я залезала в кровать, устанавливала сигнализацию, включала компьютер, но потом меня начинало грызть сомнение, не забыла ли я закрыть боковую дверь. Папа брал с собой ключ от входной двери, поскольку уже привык к тому, что я запираю ее, но он забыл о боковой двери, поэтому я не могла отделаться от тревожных мыслей. Я проверяла ее каждый вечер, но все равно беспокоилась, когда приходило время ложиться спать. Я знала, что не забыла о двери, я никогда ничего не забывала. Но, может, на этот раз у меня вышибло из головы? Я говорила себе, что надо перестать паниковать, но все было напрасно.

Я начинала печатать сообщение Клэр, как вдруг меня пронзило неприятное ощущение, – такое бывает, когда проглотишь таблетку аспирина, а запить ее нечем. Кислый привкус разливался у меня во рту от мысли, что дверь стоит открытая. Да это же все равно что повесить неоновую вывеску, приглашающую первого встречного войти в дом. Мое сердце начинало бешено колотиться. Я знала, что это полный абсурд, но не могла избавиться от страха. В конце концов, я спускалась вниз и проверяла все замки заново. И окна. Кухонные в особенности. Потом окно в подвале, где хранились дрова, чтобы топить печь. И окно в ванной, которое часто приоткрывали для вентиляции. Все окна надо было закрыть.

Позже я узнала, что тот привкус во рту объяснялся всплеском адреналина в крови, что в свою очередь служило физиологической реакцией на какой-то звук, пусть даже и знакомый. Этот звук напоминал мне о том, как стукнула дверь в сарае, когда погибли мои сестры. Этот звук заставлял меня не только вспомнить о самом убийстве, но и все снова и снова переживать случившееся. Я сама не осознавала всей сложности происходящего и, действительно, не могла спать из-за бурления адреналина в крови. Дерись или убегай.

Рядом со мной лежали пачки носовых платков, потому что от паники меня бросало в жар. Я не могла ясно соображать. Даже внешне я изменилась. Все девочки улыбаются, глядя на себя в зеркало. Мы смотрим так, словно позируем для обложки журнала. Это заложено в нас природой. Пару раз за утро мы приводим в порядок волосы, стараясь выглядеть еще лучше, даже если не собираемся никуда уходить. У нас у всех есть привычка бросать на себя взгляд в зеркало через плечо. Я делала так, чтобы убедиться, что мои локоны красиво рассыпаны по спине. Другим девочкам приходилось добиваться такого эффекта с помощью специальных щипцов. Но теперь, после рождения Рей-фа, я смотрелась в зеркало только для того, чтобы удостовериться, что я умылась. Мое лицо стало похоже на маску, где только глаза и оставались живыми. Мои губы не двигались. Когда я пыталась пошевелить ими, они не повиновались мне. Вы не узнаете, пока сами не столкнетесь с этим, что «держать лицо» требует колоссальных усилий. Обычно зимой я становилась бледнее, потому что мало бывала на воздухе. Но в эту зиму я выглядела, как обитатель подземелья. Итак, в доме были мама, которая спала так, словно это было ее работой, Рейф, который спал, как и положено младенцу, и я с папой, которые притворялись спящими, чтобы не разбудить остальных. За исключением Рей-фа, мы все напоминали зомби, изредка принимающих пищу, да и то порознь.

Я перепробовала все, чтобы вернуться к нормальной жизни. Ела печенье, запивая его теплым молоком, потому что прочитала где-то, что это успокаивает. Начав, я уже не могла остановиться – пока меня не затошнило. Однако это привело лишь к тому, что я набрала пять фунтов. Потом я принялась прыгать со скакалкой, пока папа не сказал, что у них в комнате от моих прыжков дрожит кровать. Я перепробовала сотни игр. Наконец – и это было худшей идеей – я взяла дневник Беки, решив, что если открою его наугад, то найду там какое-то тайное послание. Запись, которая открылась первой, гласила: «Я Ребекка Свон. Я очень быстро бегаю. Быстрее всех в классе. На Рождество я хочу, чтобы собака повезла меня в горы. На Рождество приходит Санта. У нас есть печка, ее труба проходит по стене. А мою сестру зовут Ронни, но мы называем ее Сиси. Она играет в баскетбол, но иногда ее заносит». В этот момент мне так хотелось обнять Беки, что в бессилии я закусила подушку. Больше я не выдержала бы подобной муки, поэтому с тех пор не открывала дневник.