Женщина на кресте - Анна Мар

Христина повторяла сдавленным голосом:

– Благодарю тебя, Алина… благодарю… Она тянулась к ней, сдерживая хриплый, дикий крик, полурыдание, бледнея все более и более, дрожа и повторяя одно и то же:

– Благодарю тебя, Алина, благодарю…

Христина прижималась пылающими губами к ее коленям, потом она целовала атласный живот, таинственный треугольник, щиколотку…

– Ты с ума сошла, – воскликнула Алина, не двигаясь.

«Это тоже вина, – думала она, – я расскажу Шемиоту… О, Генрих…»

Христина нагнулась ближе, толкая ее лечь ничком.

– Ляг… ляг… одну минуту… ты так красива.

Лечь ничком – это было всегда соблазнительно для Алины.

Розовая и смущенная, она боролась.

– Нет… Нет…

– Да… Да…

Град поцелуев и легких укусов посыпался на ее спину, бедра, ноги, на этот вздрагивающий затылок, на закинутые бессильно и беспомощно руки.

– Что ты со мной делаешь… Боже мой, Боже мой… – стонала Алина, содрогаясь от мысли и это рассказать Шемиоту, все рассказать…

То, что проделывала с нею Христина, до такой степени не задевало и не затуманивало ее души, что мечты Алины бродили возле Шемиота… Как он примет ее, Алину?… Что он скажет теперь, когда Витольд сделал ей предложение? Как он накажет ее. Ах, пусть он заставит ее быть послушной…

– Я устала, Христина… Пусти меня…

Теперь Христина взяла ее и свои объятия, как ребенка, и, закидывая голову Алины, впилась в ее губы и жалила сухим языком.

– Нет… нет… я рассержусь… оставь… я возненавижу тебя…

Христина посмотрела на нее с ужасом. Она была еще бледна, с затрудненным дыханием.

– Не говори так… я ни в чем не виновата… я зарыдаю.

– Не проституируй слез…

Усталым жестом Алина закладывала свои волосы. Христина натягивала ей шелковые чулки, завязывала ленты сиреневых подвязок. Она подала дневную рубашку, батистовую с кружевами, тонкий бюстгальтер, сиреневое трико. Она прислуживала с опытностью служанки, счастливая тем, что Алина развеселилась, осыпая подругу нежными именами.

Умывание, прическа, маленькое препирательство по поводу того, выбрать платье манке или белое, шутливая размолвка над камнями-сапфиры, топазы или жемчуг? Наконец, примирительный поцелуй перед тем, как сойти вниз.

Покуда Христина глубоким, взволнованным голосом говорила с Витольдом по телефону, Алина поспешно прошла в гостиную.

Осторожно отодвинув штофную розово-желтую портьеру, она оглянулась с неопределенной улыбкой сообщницы. Драпри, ковер, мебель, вся комната, казалось, таили до сих пор жар осеннего дня, жар неудовлетворенности, жар сна Алины, Ликер, бисквиты, тоненькие рюмочки на серебряном подносике, пепельница полна окурков – все стояло нетронутое. И букет белых гвоздик, увядших без воды на круглом пуфе среди искусственных цветов шелковой ткани. И горностаевый палантин, и белая, длинная перчатка Алины, сохранившая форму ее длинных пальцев. Алина улыбнулась, качая головой. Она была безумна вчера. Разве она хоть сколько-нибудь любит Витольда? Как она смеет распорядиться собой без ведома Шемиота?

Она позвонила. Пришла Войцехова.

– Почему вы не убрали здесь? Это беспорядок. Войцехова ответила дерзостью. Она не могла знать, что барышня встанет ни свет ни заря, а вчера барышня сидела с господином Оскерко. Она не посмела входить.

Алина перебила служанку очень кротко:

– Я выхожу замуж, Войцехова.

Старуха ахнула и бросилась целовать руки Алины:

– Сердце Иисуса, дай Боже счастья и здоровья барышне, и радости и любви. Барышня выходит замуж за господина Шемиота?

Алина нервно засмеялась. Нет. Войцехова ошибается. Она выходит за господина Оскерко.

Наслаждаясь недоумением старухи, Алина серьезным тоном просила Войцехову о скромности. Войцехова клялась, что скорее откусит себе язык, чем скажет хоть слово. Потом она почти побежала на кухню и оповестила всех, что барышня выходит замуж за господина Оскерко и свадьба назначена через месяц.

Весь дом сплетничал, покуда Алина и Христина сидели в саду в ожидании Витольда к завтраку. Христина размечталась вслух, неосторожно открывая свою мелкую, завистливую душу. Алина не мешала ей строить воздушные замки – поездку за границу, совместную жизнь около озера Комо или где-нибудь во Флоренции и другие более или менее фантастические желания.

Алина думала, беспечно занятая составлением букета: «Я готовлю Христине огромное разочарование, если Шемиот запретит мне брак с Витольдом. Почему эта мысль доставляет мне жестокую радость? Почему в жестокости есть удовольствие? Ничего. Со временем я дам Христиночке мужа, с Юлием она устроится счастливо и без нужды».

И она кричала Христине, что виноград созрел на пяти-шести лозах, затерянных среди кустов, по левую сторону сада.

Войцехова накрыла завтрак торжественно, на бледно-палевой скатерти, затканной крупными цветами, уставив стол парадной посудой, хрусталем и серебром.

Приехал Витольд Оскерко. Он выглядел очень смущенным, обеспокоенным, отнюдь не радостным. Рассеянно ответив на поздравления сестры, он тотчас же увел Алину в сад. Они дошли без единого слова до каменной скамьи.

Когда Алина села, Витольд сказал, волнуясь:

– Что все это значит, друг мои? Вы безумны, Христина безумна, я безумец. Ведь не венчаемся же мы, в самом деле? Я боготворю нас, Алина, но мысль о браке с вами… Я боюсь… Я еще не вполне готов. Со мной вам будет хлопотно. Наконец, у меня не ликвидированный роман с Мисси Потоцкой, я сознаюсь, я заварил эту кашу, я идиот и подлец. Дайте мне еще сообразить, Алина.

Алина громко расхохоталась и взяла его за руки.

– Друг мой, молчите, я сама не знаю толком, что происходит в этом доме. Одно только достоверно мне известно, что Юлий Шемиот женится на Христине.

Оскерко обрадовался. С сестрой ему прямо-таки тяжело. Она терроризирует его, грозит иногда самоубийством.

– Бедный Витольд, я обещаю вам свободу, но теперь вы – мой жених. Вы мне сделали предложение. Я еще не уступаю вас Мисси Потоцкой.

Витольд смотрел на нее с любопытством.

– Я не представляю себе нашей внутренней жизни, дорогая, но она кажется мне таинственной и прекрасной.

Они вернулись к Христине под руку, медленно, как влюбленные.

Алина и Генрих Шемиот вышли из дома.

Кругом многое изменилось. Все оттенки пурпура, золота, синего и лилового разлились по деревьям. Листья еще не совсем опали, но было страшно подумать, что станется с ними при первой буре и дожде. На акациях повисли вздутые стручки, безобразие которых сменило красоту белых душистых гроздей. Шиповник обнажился и пылал крупными ягодами. Плющ и виноград были красны с медными и коричневыми оттенками. Мрачное великолепие осени рождало печаль. Но в то же время было нечто несказанно сладостное, сонное и нежное в тишине сада, бледном солнце и аромате гниения.