Небесная соль - Илья Масодов

— Гляди, опоздаешь, — вдруг сипло сказал сторож.

Тонечка резко развернулась и бросилась бежать. Сердце её бешено колотилось, вырываясь из груди. Только в нескольких шагах от дверей класса она перешла на ковыляющий шаг, стягивая ранец с плеча, потому что иначе было трудно набирать воздух. Тонечка понимала: дышать ей стало трудно вовсе не от быстрого бега, а от чего-то другого. Она решила, что от страха.

На большой перемене она играла с подружками в классики за тёплой задней стеной школы, где росли бурьяны и курили мальчишки. По траве в тени деревьев таскался Нос, собирая случайный мусор и осколки разбившихся каштанов. Тонечка всё время пыталась поймать его взгляд, но он и не глядел в сторону прыгавших на площадке девочек. Тогда Тонечка присоединилась к девочкам из параллельного класса, затеявшим квача, только для того, чтобы мелькать перед ним на дорожке. Нос увидел Тонечку, но мутный взгляд его прошёл по девочке вскользь, словно она была какой-нибудь вороной или другим образованием природы.

Чтобы отличаться от ворон, деревьев и травы, Тонечка на следующий день повязала на косу красивый жёлтый бантик. После уроков она не пошла домой, а забежала во двор школы, где Нос возился с дверями маленькой теплицы и встала там у кирпичной стенки, так что её не было видно ни из окон, ни со спортивной площадки. Ещё совсем тёплое сентябрьское солнце нагревало металлические рамы, на которых крепились стёкла теплицы, и от них пахло недавно нанесённой краской. Нос, нагнувшись к дверному косяку, выскребал острым шилом ржавчину из дверных петлей. «Вот это шило и есть, наверное, колючка», подумала Тонечка. Ей было страшновато и вместе с тем весело. Она подняла с асфальта маленький кусочек обсыпавшегося кирпича и бросила его под ноги Носа. Сторож оглянулся. Тонечка повернула голову в сторону, чтобы он получше рассмотрел её красивый жёлтый бант и косу, и ухо, и шею, в которую пекло солнце.

— Что, уроки уже кончились? — спросил её Нос.

— Кончились, — весело ответила Тонечка. — Красивый у меня бантик?

Нос ощерился. Зубы у него были кривые и испачканные чем-то чёрным. Ничего другого Тонечка и не ожидала увидеть. Она улыбнулась и стала обтряхивать руками подол школьного платья, хотя там ничего не было. Сердце часто стучало у неё в груди, как чужой электрический моторчик. Обтряхивание помогло: он посмотрел на её открытые коленки, носки и туфельки. Тонечка вынула левую ногу из туфельки и сняла с неё носок.

Нос достал из нагрудного кармана своей матерчатой куртки пачку сигарет, спички и закурил. Стая голубей снялась с крыши одного из соседних домов и понеслась над школьной площадью вдаль. Оставив туфли с носками и ранец у стены теплицы, Тонечка стала босиком приближаться к Носу. Ей было больно идти по жёсткому асфальту, но она терпела. Чем ближе Тонечка подходила к сторожу, тем больше забывала, зачем она к нему идёт и вообще кто она такая. В трёх шагах от Носа Тонечка уже не могла вспомнить даже, в какой стороне её дом и как выглядит её собственная комната. Нос повернулся и ушёл в теплицу, Тонечка взбежала за ним по короткой лесенке. Внутри было очень душно, и Тонечка вспомнила, как задыхалась вчера, и поняла, что то было совсем не от страха. В теплице сильно пахло влажной, парящей землёй, полной всякой гнили, и было жарко. Тонечка сняла с себя куртку и бросила её на какие-то грядки. Она уже совершенно ничего не соображала. Нос стоял, привалившись к корыту с землёй и засунув руки в карманы брюк. Дальнейшее я описывать не буду, потому что не могу.

На следующий день Тонечка не пошла в школу. Её целый день напролёт рвало. История этой девочки имеет своё страшное, но совершенно невообразимое продолжение.

А Николая Осиповича с тех пор никто больше не видел. Осталось только корыто, полное земли.

Сначала дядя Костя ел. А потом он брал маму за волосы и бил головой о диван.

Так получалось каждый день, и Катя удивлялась, как им не надоест. Каждый день, примерно в десять часов вечера, дядя Костя стучал в дверь. Все звонили, а он именно стучал. Наверное боялся, думала Катя, чтобы его ни с кем не перепутали. Катя знала, что это плохо и страшно, когда тебя перепутают. Иногда ей снилось, что мама её забыла, перестала узнавать, и это были кошмарные сны. Однажды Катя заблудилась в соседнем квартале, она встретила милиционера и пожаловалась ему, а он спросил: ты — кто? Я — Катя, сказала Катя, а какая Катя, спросил милиционер. А какая, в самом деле? Катя не знала, что на это ответить. Она поняла, что на свете очень мало людей, которые тебя знают, и если не дай бог они тебя перепутают, ты просто перестанешь быть собой. Она принялась объяснять милиционеру, что она — Катя своей мамы, и какой мамы, но у неё ничего не выходило, потому что и мамы её милиционер не знал. Наконец она вспомнила, что возле её дома стоит старый ржавый автобус, и милиционер показал ей дорогу домой. Вот так получилось, что, сама того не зная, Катя была Катей старого ржавого автобуса. С тех пор она боялась автобуса: он оказался её отцом, потому что другого отца у Кати не было.

Так вот, дядя Костя каждый день, около десяти часов вечера, стучался в дверь, мама ему открывала, он снимал куртку, вешал её в передней, снимал туфли, и прямо в носках шёл на кухню, есть. Тапок дядя Костя не надевал, любил ходить в носках. Носки у него бывали серые и какие-то бесформенные, словно до ноги дяди Кости их надевали на что-нибудь совсем другое, к примеру, на курьи головы, или там на телефонные трубки. Кроме того, в носках бывали дыры, такие незаживающие, с рваными краями. И ещё носки воняли. Не на расстоянии, а если приблизиться к ним носом на локоть. Это Катя знала, потому что дядя Костя часто заставлял её кланяться себе и называть хозяином.

Ел дядя Костя всё подряд, что мама не готовила, и никакого удовольствия он от еды не получал. Чтобы есть, дядя Костя садился за стол, спиной к окну, упирался локтями и начинал тупо глядеть в тёмный коридор. Мама ставила перед ним еду прямо на сковородке, потому что тарелок дядя Костя недолюбливал, а иногда он их даже бил. И вообще, как догадывалась Катя, для дяди Кости главное было — прочность. Прочность он уважал во всём. Куртка у него была из толстой, холщовой материи, тёртая, но целая. Носки — и те были прочные, несмотря на незаживающие раны, и окончательно они никогда не изнашивались. Сковородку дядя Костя ценил также за неразрушимость и считал надёжной платформой для еды. И саму еду он предпочитал попрочнее, пожевательнее: мясо, хлеб, огурцы, оладьи, капусту всякую он ел спокойно, двигая челюстями монотонно, как корова, а рис или варёную картошку — с раздражением, часто пересыпая вилкой, словно силясь понять, по какой причине пища утратила свою прочность, и нельзя ли её как-нибудь вернуть.

Во время еды дядя Костя пил. Пил он купленное мамой пиво, из тёмных, как мёд, бутылок. Пиво пенилось и воняло забродившим квасом. Пока дядя Костя ел и пил, мама мыла посуду и разговаривала с ним, точнее, говорила только она, а дядя Костя в основном ел. Изредка он отвечал что-нибудь, по своему обыкновению, едва приоткрывая рот, отчего Катя никогда не могла разобрать, что он там мычит. Изредка дядя Костя звучно рыгал, прямо посреди маминого разговора, но мама не обращала на это никакого внимания.