Тираны. Страх - Вадим Чекунов

«Молчи!» — знаком показал Иван и быстро вернулся к потайному окошку, высмотрел сквозь густую ковку клеть с кенарем под самым сводом потолка. Птаха, словно чуя беду, беспокойно металась, вспархивала, прыгала по жердочкам, билась о прутья.

Иван поймал взглядом желтый скачущий комочек, вперился в него… Ощутил, как знакомо кольнуло ладонь, пробежал будто холодок по руке, передался телу, и в тот же миг Иван стал птицей.

Близко-близко от глаз потолочная балка, каждый сучок можно разглядеть. Частокол прутьев — непривычно толстых, изогнутых. Зерно на огромном блюдце да сухой помет под жердью. Первым делом Иван унял бессмысленный скок птицы, остановил мысленно. Сжал цепкими лапами древко насеста, крутанулся, выискивая лучший обзор. Склонил голову набок, привыкая к необычному виду — будто в стакан венецианского стекла смотришь, все круглится и преломляется диковинно. Птаха подчинялась без труда, легче игрушки из детства — деревянное блюдечко с резными курами, а под блюдом шарик на веревочке. Качай-крути тот шарик, и будут куры постукивать деревянными клювами. Склонив голову кенара еще больше, Иван разглядел весь проход к двери его покоев — никого, кроме ожидавшего ответа постельничего. Ивану сверху была видна наметившаяся плешь Адашева, его опущенные плечи и даже родинка на левом ухе, которую вдруг нестерпимо захотелось клюнуть.

Иван тряхнул головой — уже своей, человеческой, — и быстро спрятал фигурку в мешочек. Подал знак жене.

Анастасия поспешно накинула шитый бисером парчовый халат.

Иван снял щеколду с двери, отступил в глубину покоев.

— Входи! — как можно тверже приказал он.

Дверь отворилась и Адашев, склонив голову, шагнул внутрь.

Едва войдя, Адашев бросил взгляд на пустое место в иконостасе, потом заметил забытую царем на постели икону и на лежащий рядом с ней оклад, но ничем не выказал удивления.

— Дозволь, государь? — деловито попросил он.

Иван кивнул,

Как и подобает слуге, Адашев кинулся хлопотать, наводя порядок в царских покоях. Повесил образ на место, поправил, смахнул ладонью несуществующую пыль. Лишь затем, снова склонив голову, осмелился сообщить:

— Государь, вести тебе плохие принес.

Иван оглянулся на Анастасию. Та сидела ни жива ни мертва.

— Говори! — крикнул Иван и устыдился своего голоса — звонкого от напряжения, почти мальчишеского.

«Еще чуток — и засвистал бы, как кенар, — невесело усмехнулся в мыслях Иван. — Хорош был бы царь!..»

Адашев распрямился. Взгляд его возбужденно блестел, на лице проступил нервный румянец.

— Толпа народу огромная, многие вооружены — кто дубьем, кто кистенем, у иных и мечи замечены. Против них стрелецкая полутысяча, включая стременных. Не устоять долго, если не усмирим. У дворцовых ворот стражу побили уже, ворота сломали…

Адашев замолчал.

Все находившиеся в покоях прислушались к уже совсем близким крикам.

— Во дворе они, государь. На разбой пока не решаются. Требуют тебя на крыльцо.

Анастасия снова ойкнула, на этот раз громко. Не сдерживаясь, заплакала.

— Что хотят? — Иван судорожно сунул синий мешочек за пазуху и застегнул ворот рубахи.

— Известно… — дернул ртом Адашев, поправляя на царе одежду. — Шуйские подучают, не иначе — Глинских требуют выдать на расправу. Кричат: «Смерть колдунам!» И еще вести есть, тоже недобрые…

— Идем туда! — перебил постельничего Иван. — По дороге расскажешь.

Запахнул кафтан, подбежал к жене и порывисто обнял.

— Ничего не страшись, Настя! Страх — для души погибель! Тебе ли — жене государевой, мне ли — царю венчаному, бояться смердов? Они — рабы мои, и я им напомню, ежели позабыли, кому служить должны!

Уже в дверях Иван обернулся:

— Затворись, никому кроме меня не открывай!

Едва он покинул жену, страх, доселе тщательно скрываемый, объял царя с новой силой. Предательски мягкими сделались ноги, тяжкий холод тянул нутро.

Иван украдкой, чтобы не заметил идущий следом постельничий, отер об одежду ладони. Крепко сжал кулаки и, с трудом сглатывая слюну, хрипло откашлялся.

Вот и дворцовое крыльцо.

После полумрака — яркий свет. Сухой зной. Пыль.

Народу на площадь набилось так много и плотно, что с крыльца казалось — вымостили двор людскими головами. Чернели бороды, рты, одежды. Колыхалась толпа, расплескивая ненависть.

Завидев на крыльце царя, толпа взревела, дернулась, забурлила.

Ужас объял Ивана, до самых костей прорезал ледяными ножами.

То и дело выкрикивали:

— Смерть Глинским! Смерть!

— Под корень весь род ведьмачий извести!

— Анну Глинскую выдай нам, колдунью, и сынка ее, приспешника!

Адашев склонился к уху Ивана:

— Разорвут бабку твою, как князя Юрия растерзали… Останови их. Но не дай, чтобы подумали, будто боишься их. Пусть убоятся тебя. Ты — царь!

Иван шагнул вперед и звонко крикнул:

— Тихо всем!

Толпа замерла на миг. Пронесся над ней ропот и трепет. Молодой, безусый и безбородый царь стоял перед народом. Руки потянулись было к шапкам, снять их для поклона государю. Но многие продолжали сжимать дубье, ножи и топоры. Горлопаны-заводилы, помешкав, вновь принялись за свое:

— Выдай нам бабку-колдунью Анну!

— И Мишку Глинского подавай, выблядка ее!

— К ответу их!

Иван беспомощно обернулся, ища глазами Адашева. Но тот отвел взгляд, отступил.

Рука потянулась к потайному мешочку на шнурке, за пазухой. Крикнуть бы сейчас псарей… Чтобы лучших, отборных волкодавов выпустили, истомившихся на псарне по вкусу живого мяса и горячей крови. Рвануть со шнурка соблазнительный талисман, скинуть с него шелковую тряпицу, сжать крепко, чтобы впились в кожу острые грани, раскровянили бы ладонь… Лизнуть кровушку, солоноватую, чтоб заволокло горячим туманом голову да глаза, выбрать пса позлее да покрупнее — и чернь пожалеет, что не приняла лютую смерть на пожаре.

Но не годится государю обращаться в пса. Не острых зубов, а грозных слов должны бояться подданные. Перед властным взором трепетать должны, а не перед звериным рыком.

Иван совладал со страхом и искушением, убрал руку от одежды. Протянул ее в сторону толпы, примиряюще:

— Угомонитесь! Царь ваш перед вами стоит. Расходитесь по домам своим!

Едва Иван произнес последнюю фразу, как кровь ударила в виски от осознания только что сделанной ошибки.

Толпа, что колебалась еще мгновение назад — смириться ли, поклониться ли молодому царю и попятиться с его двора, — теперь хищно вызверилась. Прежний ропот сменился диким ревом. Пуще прежнего перекосились лица. Выплеснулись из толпы крики, полные злобы: