Ночи в цирке - Анджела Картер

И знаете, что принесли ей тренькающие провода? Мужа! В телеграмме было: «Как говорится, смерть одна не ходит, и моя жена бросила якорь в том же порту, что и адмирал». (Он всегда называл матушку Нельсон адмиралом.) «Милая Дженнифер, будь моей перед лицом Бога и человека!» – и подпись: «Лорд такой-то».

– Хлам! – вставила Лиззи с тяжеловесной ироничной рассудительностью.

– Лорд Хлам, – задумчиво согласилась Феверс. – Назовем его так, сэр, потому что, если я скажу его имя, вы будете очень удивлены, отыскав его в «Книге пэров» Бэрка. Так вот, где две смерти, там и третья. Да, они поженились, все прошло очень чинно в церкви св. Иоанна на Смит-сквер, она не была в белом, потому что он выдал ее за вдову из провинции. А потом, на свадьбе в отеле «Савой», случилось не самое худшее…

– …он нашел свою смерть в bombe surprise[22], – сказала Лиззи и издала резкий смешок, заработав укоризненный взгляд Феверс.

– Ей отходят тридцать тысяч в год, поместье в Йоркшире, еще одно, – в Шотландии и вполне приличный дом на Итон-сквер в придачу. И наша душка жила бы себе дай Бог каждому, но она оказалась очень сентиментальной и долго скорбела об усопшем, тем более что эта непробиваемая оптимистка надеялась на долгую и счастливую жизнь со своим старьем.

– Только шлюха, – вдруг с жаром заявила Лиззи, – может ожидать от замужества слишком многого.

– Дженни почернела (вообще-то, она рыжая) и вся в трауре решила смотаться в Монте-Карло пошустрить по столам; ноябрь, погода собачья, а у нее была слабость к азартным играм. Сидела вся в черном от Уорта, в самых скромных вдовьих бриллиантах…

– …и вдруг поймала на себе взгляд джентльмена из Чикаго, производителя швейных машин…

– …вы хотите сказать… – встрепенулся Уолсер.

– Именно.

Уолсер нервно постучал по зубам кончиком карандаша; впервые за весь разговор он попал в затруднительное положение, получив проверяемый факт, проверить который было невозможно. Разве что телеграфировать миссис N Третьей и спросить, не приходилось ли ей работать в борделе, которым заправляла одноглазая шлюха по кличке Нельсон? Контракты заключались и за гораздо меньшие сенсации!

Феверс и Лиззи одновременно вздохнули.

– Хотя, насколько я понимаю, этот Супруг Номер Два тоже не особый бодрячок, – нараспев произнесла Лиззи с непроницаемым лицом. – Бедная девочка, интересно, смягчат ли его миллионы боль ее утраты?

Левое веко Феверс на мгновение опустилось.

– А Эсмеральда, – продолжала она, – наигрывала на своей флейте, да с таким успехом, что один из постоянных клиентов матушки Нельсон, джентльмен из театральных кругов, с которым она была очень дружна, именно тогда, как нельзя более своевременно, присылает курьера с сообщением, что он придумал номер, в котором Эсмеральда выступает заклинательницей змей и выманивает своей музыкой из корзинки змею в виде молодого человека приятной наружности и сверхъестественной физической гибкости, известного как Человек-Змея. Сама Эсмеральда появляется завернутая в шкуру тигра и в греческих сандалиях. Таким образом, ее флейта оказалась поистине волшебной, и с этим высокохудожественным номером она с огромным успехом объездила Британию и Европу. А Человек-Змея вскоре ухитрился настолько крепко окрутить Эсмеральду, что теперь у них завелась парочка змеенышей (дай Бог им всего!), которым мы с Лиззи стали крестными матерями.

– Мы тоже не остались на улице, сэр. Все сбережения и чаевые, что годами откладывались мной и Феверс, были вложены в дело моей сестры, и у нее нашлось для нас местечко. И мы решили уйти на время в тень и «получше разбежаться, чтобы дальше прыгнуть», как говорят французы. У меня есть сестра, Изотта. Лучшее мороженое в Лондоне, сэр. Лучшая кассата[23]за пределами Сицилии, старый фамильный рецепт. Il mio papa[24]привез его. А что до нашего bombe surprise…

– Ой! – воскликнула Феверс, которая в этот момент ухитрилась случайно перевернуть пудреницу. Какая неприятность! Она тут же смела пудру с разбросанных на столе вещей и продолжила сама:

– Так что все девочки оказались устроены, а мы в ту ночь не сомкнули глаз, все обдумывали планы и паковали вещи. Наконец, все было собрано, и мы опять сели в гостиной и откупорили последнюю бутылку портвейна матушки Нельсон, которую Эсмеральда предусмотрительно спрятала за каминную решетку, когда вломился тот священник-расстрига. Как было грустно прощаться друг с другом и с гостиной, с этим хранилищем сладостно-грустных воспоминаний, унижений и духовного участия, непотребного распутства и сестринской близости. Гостиная навсегда останется в моей памяти – именно в ней я впервые оторвалась от земли. Каждая из нас взяла себе по сувениру в память о стойкой Нельсон.

– Я, – сказала Лиззи, – французские часы, которые всегда показывают полночь или полдень… это ли не наглядное доказательство того, что время стоит на месте, сэр?

Феверс распахнула на него свои глаза так, что послышался шорох ее ресниц, а страницы его блокнота, кажется, шелохнулись, хотя из-за позднего часа ее упругие сверкающие белки были покрыты легкой паутиной покрасневших сосудов.

– Эти часы… вон они стоят на каминной полке, потому что без них мы никуда. Ох ты, ничего себе! В суматохе что ли, когда переодевалась сегодня, забросила?!

Она протянула свою длинную руку через всю комнату и сдернула внушительного размера панталоны с изящных старинных часов; как она и описывала, сверху располагался Отец времени Сатурн, а стрелки навечно замерли на двенадцати часах. Панталоны кружевной кучей упали Уолсеру на колени. Женщины прыснули, когда он коснулся их деликатной щепотью и переместил на диван рядом с собой.

– А я, – сказала она, – взяла свой кортик, меч Ники, кортик, который начал свою карьеру на бедре Нельсон.

Она сунула руку за пазуху своего халата, вынула оттуда золоченый стилет и взмахнула им над головой. Хотя это был всего-навсего маленький игрушечный кортик от парадного адмиральского мундира, в гаснущем свете он так ярко сверкнул, что Уолсер вздрогнул.

– Вот он. Я всегда ношу его с собой – и как сувенир, и для самозащиты.

Убедившись, что Уолсер обратил внимание на острое лезвие, она спрятала стилет на груди.

– Уже под утро мы стайкой грустных птичек сидели в гостиной, прихлебывали портвейн и жевали фруктовый пирог, который Лиззи приготовила к Рождеству, но все это было уже не важно. Какая печаль царила в этой комнате, как там было холодно! Вернувшись с похорон, мы не разводили огонь, и в камине остался только одинокий сандаловый пепел с прошлого вечера. Все разговоры об одном: «А помнишь, как…», «А помнить, что…», пока Дженни не сказала: «Почему бы нам не раздвинуть шторы, чтобы стало посветлее, ведь мы в последний раз видим эту комнату?» А шторы там не раздвигали ни разу, сколько я себя помнила, да и девочки этого не помнили, потому что шторы искусственно создавали атмосферу ночи наслаждений, которая в нашем салоне никогда не кончалась. А теперь, когда Хозяйка Пирушки сгинула во тьму, было бы правильным и уместным вернуть в помещение обычный день.