Человек с двойным дном - Владимир Гриньков

Потапов замолк, потому что этот перечень можно было продолжать до бесконечности. И ни на один из вопросов ответа не было ни у кого. Уравнение со многими неизвестными, и это уравнение в данном случае решению не подлежит. Решение может быть только одно: Клаву надо убирать. Подальше от Корнышева.

– Вы говорили, она знает о том, что я пострадал, – сказал Корнышев. – Что там было?

– Ожоги, – ответил Нырков. – И кисть руки отрублена.

Он смотрел на Корнышева так, будто и вправду намеревался ампутировать тому кисть.

Корнышев изумился.

– Про кисть она не знает, – поспешил успокоить его Потапов.

– Ну слава богу, – пробормотал Корнышев.

Все засмеялись. Смех был невеселый.

– То есть в подробности о характере повреждений женщину не посвящали? – уточнил Корнышев.

– Нет. Она знает только, что дело плохо.

– Плохо – это хорошо, – скаламбурил Корнышев. – Предлагаю делать так. Я жив. Но я сильно пострадал. И у меня провалы в памяти.

Повисла пауза. Все застыли, оценивая услышанное.

Вот теперь действительно было хорошо. Провалы в памяти. Это то, чего им до сих пор не хватало. Если он потерял память, он не обязан знать всего того, о чем недавно говорил Потапов. Он раньше знал, но теперь все позабыл.

– А что? Это идея! – одобрил Захаров. – Можно проконсультироваться с врачами. Пускай его поднатаскают. Расскажут, как он должен себя вести. Покажут ему вживую этих бедолаг… У которых с головой проблемы… А?

Вопросительно посмотрел на Потапова. Будто хотел понять по его реакции, действительно ли они нашли достойное решение проблемы.

– Все это – че-пу-ха! – раздельно произнес Потапов, явно страдая от недальновидности собеседников. – Вы поймите, эта женщина видела его продолжительное время. Она успела его хорошо изучить. Не только речь. Не только внешний облик. Но и повадки, жесты… Даже я, встречаясь с двойником лишь время от времени, успел заметить, что он ест совсем не так, как настоящий Корнышев…

Корнышев, который как раз приканчивал котлету, замер, превратился в статую.

– Никогда он не пользовался ножом, а кромсал все съестное вилкой…

– Так? – уточнил Корнышев и вилкой разделил остатки котлеты на несколько частей.

– Нет, – качнул головой Потапов и вздохнул. – Не все сразу кромсал на множество кусков, а отделял один, съедал, потом следующий…

Корнышев посмотрел на Захарова. Их взгляды встретились. И обоим стало понятно, что они подумали об одном и том же. Тупик. Все оказалось гораздо сложнее, чем им представлялось. Невозможно одному человеку прожить жизнь другого, потому что жизнь эта состоит из ежесекундных жестов и ежеминутных поступков, и скопировать их с абсолютной точностью не получится как ни старайся. Дело не в этой котлете, которую Корнышев ест как-то не так. Дело в том, что похожих ситуаций будет миллион с хвостиком, и весь вопрос только в том, в первый ли день Клава заподозрит неладное или это произойдет на следующий.

Был Гена Вяткин, или как там его на самом деле звали, – и вот его больше нет. Скончался. Умер. И нет теперь на всей земле человека, который бы говорил так, как он, который бы так же думал, так же смеялся и так же ел котлету, как корнышевский предшественник. И не научишь этому.

– Мы не можем сделать так, чтобы Корнышев изменился и превратился в того самого своего двойника, – произнес молчавший до сих пор Нырков. – Нам нужно, чтобы тот двойник сам поменялся. Не Корнышев подстроился под двойника, а наоборот. Такой вот парадокс!

Он обозначал сверхзадачу, сам осознал ее невыполнимость, но мысль в нем билась, эта загадка требовала своего разрешения, и Нырков даже закрыл лицо руками, отгораживаясь от собеседников, нарочито погружаясь во тьму одиночества. А когда он руки от лица отнял и увидел перед собой глаза Корнышева – дрогнул. Потому что это был совсем другой человек. Будто просветление на него снизошло.

– Все правильно мы придумали, – сказал Корнышев. – Я пострадал. И я уже не тот, не прежний. Провалы в памяти – это хорошо. Но этого мало, я согласен. Потому что вот эти жесты все, привычки – с этим что-то надо делать. Тут со мной что-то такое должно произойти, чтобы все поменялось абсолютно. Вот, смотрите!

Он закрыл глаза. И рукой потянулся к вилке. Предполагал, что ухватит ее сразу, но не получилось. Зашарил слепо рукой по столу. Нащупал вилку. Взял ее в руку неуверенно. На него смотрели во все глаза. Корнышев, все так же не поднимая век, нащупал второй рукой тарелку, ткнул вилкой наугад, угодил в картошку. Понес было картофелину ко рту, да та сорвалась с вилки, упала на пол.

Потапов, сбросив оцепенение, зааплодировал. И Захаров с Нырковым ожили.

– Гениально! – оценил Потапов. – То, что нужно!

– Тут штука в том, что я сильно пострадал, – сказал Корнышев. – И мне всему придется учиться заново. Прежние привычки и умения – это уже неактуально. Все в моей жизни будет как в первый раз. И меня уже нельзя поймать на несоответствиях.

– Гениально! – повторил Потапов.

– Ну, это все благодаря вам придумалось, – признался Корнышев. – Когда вот он лицо руками закрыл, – кивнул на Ныркова, – я вдруг понял: вот оно!

* * *

К ночи в основных чертах все было продумано.

Корнышев ослепнет, но не до конца. Возможность прозреть ему оставляли на всякий случай. Мало ли как там обстоятельства сложатся. Согласно легенде, предназначенной для Клавы и всех прочих окружающих, глаза Корнышева пострадали при пожаре, и хотя врачи обещали когда-нибудь вернуть бедолаге зрение, пока что положение было неустойчивое, и требовалось носить на глазах черную повязку – дабы не усугубить состояние больного. На самом деле повязка была просто необходима Корнышеву. А лишенный возможности видеть, он становился незрячим без притворства, и эта естественность дорогого стоила.

Сложнее дело обстояло с другим.

– Ты ведь был ранен? – вспомнилось Захарову.

– Так точно! – коротко ответил Корнышев.

– Куда?

Корнышев жестом показал. В грудь.

– Покажи! – велел Захаров.

Корнышев послушно расстегнул рубашку. Рана давно затянулась, но шов остался.

– С этим что будем делать? – осведомился генерал, мрачнея на глазах.

Нельзя было так оставлять. Ежу понятно.

– Шрам не спрячешь, – сказал Нырков. – А баба эта наверняка уже все родинки на нем пересчитала и запомнила. Так что старых шрамов быть не должно. Только свежие!

Нырков смотрел на Корнышева взглядом, в котором не было жалости.

– Это как? – уточнил Потапов.

– Покромсать его придется, – с прежней безжалостностью просветил Нырков. – Он пострадал. Он горел. Подтверждения – где? Да и старый шрам скрыть надо обязательно.