Антология сатиры и юмора России XX века. Том 2. Виктор Шендерович - Виктор Анатольевич Шендерович

прислушался к себе. Ему хотелось получше запомнить свои мысли при первой встрече со Стеной, и это оказалось совсем не сложно. Первой пришла мысль о стакане компота, потом — о прохладном душе на квартире у тетки, где он остановился постоем. Потом он ясно увидел стоящим где- то далеко внизу, у какой-то стены, дурака с пакетом «Мальборо» в руке и картонным кружком на пропеченной башке и понял, что это он сам. Потом наступил провал, потому что Маргулис таки перегрелся.

Из ступора его вывел паренек в кипе и с лицом интернатского завхоза.

— Ручка есть? — потеребив Маргулиса за локоть, спросил паренек. — А то моя сдохла. — И он помахал в душном мареве пустым стержнем. В другой руке у паренька было зажато адресованное лично господу заявление страниц на пять.

— Нет, — ответил Маргулис.

— Нет ручки? — не поверил паренек. Маргулис виновато пожал плечами. — А че пришел?

Маргулис не сразу нашелся, что ответить.

— Так, постоять… — выдавил он наконец.

— Хули стоять, — удивился паренек. — Писать надо!

Он ловко уцепил за трицепс проходившего мимо дядьку и с криком «хэв ю э пен?» исчез с глаз.

Маргулис огляделся. Вокруг действительно писали. Писали с таким сосредоточенным азартом, какой на родине Маргулис видел только у киосков «Спортлото» за день до тиража.

Писали все, кроме тех, что стояли в шляпах у Стены: их заявления господь принимал в устной форме.

Маргулис нашел клочок бумаги и огляделся. У лотка в нише стоял старенький иудей с располагающим лицом московского интеллигента. Маргулис, чей спекшийся мозг уже не был способен на многое, попросил ручку жестами. Старичок доброжелательно прикрыл глаза и спросил:

— Вы еврей?

Маргулис кивнул: этот вопрос он понимал даже на иврите.

— Мама — еврейка? — уточнил старичок. Видимо, гостям письменные принадлежности не выдавались. Маргулис опять кивнул и снова помахал в воздухе собранными в горсть пальцами. Старичок что-то крикнул, и перед Маргулисом вырос седобородый старец гренадерского роста.

Маргулис посмотрел ему в руки, но ничего пишущего там не обнаружил.

— Еврей? — спросил седобородый. Маргулис подумал, что бредит.

— Йес, — сказал он, уже не надеясь на жесты.

— Мама — еврейка? — уточнил седобородый.

— Йес! — крикнул Маргулис.

Ничего более не говоря, седобородый схватил Маргулиса за левую руку и сноровисто обмотал ее черным ремешком. Рука сразу отнялась. Маргулис понял, что попался. Устраивать свару на глазах у господа было не в его силах. Покончив с рукой, седобородый, бормоча, примо-тал к голове Маргулиса спадающую картонку. При этом на лбу у несчастного оказалась кожаная шишка — эдакий пробивающийся рог мудрости. Линза часовщика, в которую позабыли вставить стекло.

Через минуту взнузданный Маргулис стоял лицом к Стене и с закрытыми глазами повторял за седобородым слова, смысла которых не понимал. В последний раз подобное случилось с ним в шестьдесят шестом году, когда Маргулиса, не спрося даже про мать, принимали в пионеры.

— Все? — тупо спросил он, когда с текстом было покончено.

— Ол райт, — ответил седобородый. — Файв долларз.

Пять долларов у Маргулиса было, но он запротестовал.

— О кей, ту, — согласился седобородый.

С облегчением отдав два доллара, Маргулис быстро размотал упряжь, брезгливо сбросил ее в лоток к маленькому иудею и опрометью отбежал прочь. Он знал, что людей с располагающими лицами надо обходить за версту, но на исторической родине расслабился.

Постояв, он вынул из пакета флягу и прополоскал рот тепловатой водой. Сплевывать было неловко, и Маргулис с отвращением воду проглотил. «Что-то я хотел… — подумал он, морща натертый лоб. — Ах да».

Ручку ему дал паломник из Бухары, лицом напоминавший виноград, уже становящийся изюмом.

— Я быстро, — пообещал Маргулис.

— Бери совсем! — засмеялся бухарец и двумя руками начал утрамбовывать свое послание в Стену. Ручка не нужна была ему больше. В самое ближайшее время он ожидал решения всех своих вопросов.

Маргулис присел на корточки, пристроил листок на пакете с ковбоем и написал: «Господи!» Задумался, открыл скобки и приписал: «Если Ты есть».

Рука ныла, лоб зудел. Картонный кружок спадал с непрерывно лысеющего темени. Маргулис вытер пот со лба предплечьем и заскреб бумагу.

У всевышнего, о существовании которого он думал в последнее время со все возрастающей тревогой, Маргулис хотел попросить всего нескольких простых вещей, в основном касавшихся невмешательства в его жизнь.

Прожив больше полусотни лет в стране, где нельзя было ручаться даже за физические законы, Маргулис очень не любил изменений. Перестановка мебели в единственной комнате делала его неврастеником. Перспектива ремонта навевала мысли о суициде. Добровольные изменения вида из окон, привычек и гражданства были исключены абсолютно.

Закончив письмо, Маргулис перечел написанное, сделал из точки запятую и прибавил слово «пожалуйста». Потом перечел еще раз, мысленно перекрестился и, подойдя к Стене, затолкал обрывок бумаги под кусок давно застывшего раствора.

История любви[16]

Семён Исаакович Гольдинер родился в ночь с двадцать пятого на двадцать шестое октября того самого года.

Дата рождения смущала Семена Исааковича. Он предпочел бы быть ровесником какого-нибудь более интимного праздника, вроде открытия Сандвичем Сандвичевых островов или полета братьев Монгольфьер на монгольфьере, но в ту ночь его никто не спросил, а потом было поздно.

Факт одновременного рождения с советской властью бросил на земной путь Семена Исааковича судьбоносный отблеск. Он не видел Сандвичевых островов, не летал на воздушном шаре. Его жизнь принадлежала только ей. Всю молодость провел Семен Исаакович в комсомоле; зрелые годы посвятил выполнению пятилетних планов.

Он многократно спасал для отрасли переходящие красные знамена, и к пенсионным годам он до ряби в глазах избороздил пространство между Курском и Хабаровском.

Он не видел голубей на площади Сан-Марко, не слышал, как дышит весенними вечерами Латинский квартал, — зато из писем трудящихся в газету «Правда» мог безошибочно извлечь решения грядущего пленума.

Когда он вспоминал свою жизнь, она представлялась ему в виде заброшенной железнодорожной станции с бюстом Ленина в углу, причем Ленин был с трубкой, бровями и родимым пятном одновременно.

А еще Семен Исаакович был болен гастритом и пил от нервов элениум — если элениум удавалось достать.

Таково было влияние советской власти на Семена Исааковича.

Что же до обратного влияния, то это вопрос темный, потому что она Семена Исааковича не видела в упор.

Но так было не всегда.

Когда-то, в молодости, она любила его. Она приняла его в пионеры и повязала кусочек своего бескрайнего знамени на его тощую шею. Она позвала его за собой — туда, где будут и Сандвичевы острова, и монгольфьеры, и всего этого хватит всем поровну. И когда Семен Исаакович первый раз перевыполнил что-то, она