Компания чужаков - Роберт Уилсон

От физики разговор перешел на русских. Фосс признался, что испытывает страх перед ними:

— Разве они простят нас после всего, что мы натворили? Мы нарушили мирный договор, вторглись на их землю, жестоко обращались с населением. Теперь, когда мы потерпели поражение под Сталинградом, они соберутся с силами и погонят нас прочь. Если им это удастся, вряд ли они остановятся, пока не дойдут до Берлина. И тогда они разделаются с нами.

— Значит, вы бы сочли правильным заключить сепаратный договор с союзниками?

— Безусловно, если мы не хотим, чтобы вся Германия или по меньшей мере какая-то ее часть была поглощена Советским Союзом. Быть может, удастся убедить союзников в том, что в стратегической перспективе главный враг для них не мы, и тогда…

Человек в очках приподнял руку.

— Будем действовать поэтапно, — уверенно распорядился он. — Во-первых, позаботимся о том, чтобы вам не пришлось возвращаться в Растенбург. Вам понадобится специальная подготовка. Штаб абвера и Ставка верховного главнокомандующего переехали на юг, в Цоссен, так что теперь нас по грехам нашим заткнули в цементную крепость под названием «Майбах-2». Вы проведете там несколько месяцев на обучении. Вам предстоит совершенно иная работа, это не военная разведка, к которой вы привыкли: нужно собирать информацию, руководить агентами. Затем мы перебросим вас в Париж, а оттуда попробуем перевести в Лиссабон.

— В Лиссабон?

— Единственное место в Европе, где мы можем свободно общаться с союзниками.

Пока Фосс проходил обучение в Цоссене, он жил с матерью, и она смотрела за ним, как будто он снова стал школьником. Это было хорошо, утешительно для них обоих. Тем тяжелее вышло расставание, когда в июне Фосса направили во Францию.

Восемь месяцев он отслужил во французской штаб-квартире абвера на авеню Фош, 82. Он знал теперь грозную силу слова и видел, какая участь постигает людей, еще не научившихся бояться слов.

Французов и англичан, женщин и мужчин хватали, бросали в концентрационные лагеря, пытали и казнили — в большинстве случаев по вымышленным обвинениям. Абвер и находившееся по соседству гестапо упоенно вели радиоигры. И уж в чем тут было дело, в наивности союзников или же в хитрости немцев, сумевших проникнуть в разведку противника на самом высоком уровне, в точности Фосс так и не выяснил, но так или иначе им удалось затеять смертоносную «игру». Как только радист союзников попадал в руки немцам и у него удавалось вырвать позывные и пароль, его место занимал абверовец, который и продолжал переговоры с Лондоном. Позднее союзники в целях безопасности ввели двойной пароль, однако, если радист пользовался только одним, та сторона попросту напоминала ему про второй пароль и велела продолжать как ни в чем не бывало. Пленный радист, сбитый с толку и обозленный на свое глупое начальство, вскоре выдавал также второй, засекреченный пароль, и абверовцы вели свои передачи, заманивая вражеских агентов на туманные поля Франции, прямо в руки оккупационным силам. Позывные этих агентов затем использовались для создания фиктивных сетей во главе с абвером и гестапо, которые скармливали союзникам дезинформацию в огромных количествах. На оперативных совещаниях английских и французских агентов, как правило, присутствовали абверовцы под именами захваченных агентов.

Для правдоподобия Фоссу приходилось инсценировать аресты на улицах в присутствии свидетелей.

Работа разведчика почти полностью сводилась к притворству и миражам. Ничего подлинного. Он начал понимать, что разведка основана на неудержимом воображении самих разведчиков и, как это было с радиоиграми, на тупом доверии противной стороны к технике. Ужасное открытие, столь же пугающее, как мысль, будто первоосновы физики и математики были заблуждением и целые отрасли науки выросли из лжи, так что все ее открытия — неправда, все достижения — лишь видимость.

Усвоил Фосс и еще один урок: в этом мире нельзя себе позволить влюбляться. Никто не предавал быстрее и охотнее, чем любовники. Их даже пытать не требовалось, при всей любви гестапо к этому простому приему. Достаточно было шепнуть одному из парочки, что другой изменил, и это срабатывало так же безотказно, как жуткие инструменты палачей. Мысль о предательстве любимого человека терзает мозг и играет с ним странные штуки. В одиночной камере неизбежно пробуждается ревность. Во тьме без собеседника инфицированный мозг создает чересчур правдоподобные образы, которые сперва лишают арестанта мужества, а затем приводят его в ярость и оставляют опустошенным. Лишь желание отомстить придает ему новых сил, и ради мести он уничтожает не только изменника или изменницу, но и всех, кто был с ними связан.

Отказ от любви не подразумевал, что Фосс станет хранить в Париже целомудрие — это было бы нелепо, да и Гислеру требовалось кое-что доказать, — но дистанцию соблюдать он старался. А потом француженка по имени Франсуаза Лараш преподала ему новый темный и странный урок, чтобы он окончательно понял значение «любви» в разведиграх.

Они познакомились в баре. По утрам он пил там кофе и заметил, что женщина присматривается к нему. Вечером Фосс заходил в тот же бар опрокинуть стаканчик и обычно заставал ее уже за столиком, она курила крепкие, неженские сигареты. Вскоре они привыкли перекидываться словцом, а там и садиться за один и тот же столик. Фосс наблюдал вблизи, как ярко-красные губы стискивают толстый кончик сигареты, как пальцы снимают крошки табака с заостренного языка. Однажды вечером они отправились поужинать вместе и закончили вечер в его квартире. Любовью она занималась с таким напором и такой изобретательностью, что в первую же ночь сумела удивить партнера.

С тех пор они еженощно делили постель, а по настоянию Франсуазы — и не только постель. Француженка подталкивала Карла к все более возбуждающим и безответственным выходкам. Ей нравилось заниматься любовью на балконе, над головами прохожих. Встав спиной к ограждению, она перегибалась, свешивалась вниз, ухватившись руками за шею любовника, и вдруг отпускала руки, так что он едва успевал подхватить ее. Они занимались любовью в подъездах и на площадках лестниц в часы ужина, когда за всеми дверями люди ели и болтали за столом. И она вдруг вскрикивала так громко, что болтовня затихала, и там, внутри, люди начинали прислушиваться. Приходилось зажимать ей рот, но чем больше они рисковали, тем больше распалялась Франсуаза.

Однажды осенью, когда по ограждению балкона зашуршали падающие листья, ее нахальные глаза, что так яростно сверкали, когда женщина поглядывала на Карла из-под приподнятых бровей, вдруг потемнели, как будто он слишком глубоко заглянул в них и там, на дне, таилось нечто запретное, страшное.

Для начала она попросила отшлепать ее, девочку-озорницу. Фосс почувствовал себя законченным дураком, когда перебросил через колено голой попкой вверх взрослую бабу, но она всячески поощряла его взяться за дело серьезно и сурово. Ничего приятного в этом не было. Похоть она будила в нем по-прежнему, но самой Франсуазе прежнего было мало. Когда же он отказывался участвовать в ее капризах, женщина злилась. Начались яростные ссоры, бурные сцены с битьем посуды, которые неизменно заканчивались столь же неистовым сексом; он вторгался в женщину грубо и резко, как будто это и было ее наказанием. Так было чуть ли не каждую ночь, а когда утром Карл, пошатываясь, вываливался на улицу, в притихший под оккупацией Париж, ему не верилось, что он позволил вовлечь себя в такие опасные, всепоглощающие, противоестественные отношения.