Все могу - Инна Харитонова

– Всегда делать то, что хочется. – Марина улыбнулась. – У меня так не получается. Ты молодец!

– А ты с Челябинских авиалиний.

Сережа вряд ли был на них когда-нибудь, но выражение ему нравилось. А Марина, кстати, летала в зауральский Чикаго и ничего плохого не припоминала, разве только цель поездки – маленький, низенький, будто уцелевший после халатной бомбардировки город Карабаш, который гордо нес и поддерживал звание «Самый грязный город мира». В Карабаше стоял медеплавильный завод, располагалось производство серной кислоты, а зимой лежал желтый снег. Проезжающим мимо Карабаша не советовали открывать окна в машинах. Находящихся возле близлежащей речки просили не опускать в воду руки. Восемьдесят процентов детей в Карабаше рождалось с онкопатологией. Карабаш тот город, в котором встретить старость было проблематично. Потому что дожить там до старости никто не умел. Зная это, туда все равно многие приезжали работать. Надежда бережет мечты.

– Пойди к Снежане и попроси у нее приличную юбку. – Сережа прервал воспоминания. – Скажи, я при-ка-зал.

– Слушай, может, и вправду, надеть новую юбку, начать новую жизнь.

– Правильно. Только шушун обязательно к юбке возьми.

– Ударение было на слово «жизнь». Я серьезно.

Сережа внимательно посмотрел через зеркало на Марину. Начес Версаче, который он сделал за разговор, Марине шел. Драмглаз – специальный прием в макияже – тоже, а вот слабость духа – нет.

– Что, товарищ Берия вышел из доверия?

– Разве поймешь душу пионера?

Сережа поцеловал Марину, протянул руку и попросил задержаться на показ. Марина отказалась.

Домой Марина пришла поздно. Леша отсутствовал, и это было хорошо. Марина поработала, убрала диктофон, достала из фотокамеры флешку и вставила в кардридер. На экране загружались фотографии из Сибири. Серо-зеленое на винно-буром. На последней фотографии Марина стояла среди разделительной полосы дороги и счастливо улыбалась. Она давно не помнила себя такой. Залюбовалась и даже не заметила, как в комнату вошел Алексей.

– Нерезкая карточка, удали, – мгновенно оценил изображение Леша, а Марина промолчала.

– Ты цветы получила?

– Да. Красивые.

– Спасибо не скажешь?

– Нет.

– Я так и думал.

Марина закрыла фотографию, выключила компьютер, попыталась встать, но Алексей обнял ее, не пустил.

– Марин, послушай. Понимаешь…

– Леш, я все понимаю. Жены дурнеют и стареют, а пэтэушницы – никогда.

– Да при чем здесь коровьи ноги?! – Леша злился от невозможности переговорить Марину. Препираться, спорить она умела лучше его.

– Все это надо перешить, —

сказал портной, – ведь дело к маю.

– Все это надо пережить, —

сказала я, – я понимаю…

Марина читала Ахмадулину, а Леша злился еще больше:

– Перестань говорить со мною песнями.

– Это стихи.

– А я хочу прозы. Понимаешь? Прозы!

– По-моему, проза была у тебя вчера! – Марина оттолкнула мужа и вышла из комнаты.

Ночью Леша ее разбудил:

– Марин, вставай, там Коля пришел. Марин!

Марина, сонная, вышла в коридор, где со странным выражением лица, заметно покачиваясь, стоял муж ее сестры.

– А у нашей коровы теленок родился! – икнул Коля.

– Коль, ты пьяный? Что с Настей? «Скорая» приезжала? – Марина сняла с него шапку.

Коля кивнул и философски добавил:

– Все, что не делает Бог, все к лучшему.

– Ты что, с ума сошел? Почки – это не прыщ за ухом. Ты – идиот!

Коля продолжал настаивать:

– Все, что не делает Бог, все к лучшему.

Марина заплакала.

– К какому лучшему! Твари! Вам никто не нужен! Вы женитесь, делаете детей, жрете, пьете, срете на голову жены, а потом рассказываете блядям, какая у вас плохая семейная жизнь!

Марина с порывистой резкостью открыла шкаф и начала доставать одежду, собираться.

– Дети где? – сквозь слезы спросила она.

Коля смотрел на нее отрешенным, полубезумным взглядом.

– Дети на месте. И вообще, Марин, ты зачем плачешь?

– Мне смеяться надо? Горе-то какое, Леш, Коль. – Марина села на стул, бросила руки.

Леша смотрел на жену и друга в недоумении.

– Не ссы, Марин. Все, что не делает Бог…

Марина прервала:

– Он чокнулся. Слушать нечего. Чокнулся. Какое горе…

– Какое ж горе, Марин? Настя вечером вчера мальчика родила.

На мгновение Марина застыла, потом, будто что-то вспомнив, уточнила:

– Ты теперь водку с метадоном мешаешь? Тогда выпей еще водки для большей мозговой наводки.

А Коля все стоял и дебильно улыбался, и вот только тут Марина поняла, что он не шутит. Коля напирал:

– На! Позвони! Она без телефона. В справку звони! Проверь!

– Я позвоню! – Марина решительно схватилась за трубку.

– Звони! Узнай! У меня родился лысый ребенок.

В действительности мальчик не был лысый, родился почему-то рыжий. Марина видела сестру в окне, но не могла разглядеть младенца. Они говорили по телефону, Настя плакала.

– Ну не плачь. Не надо. – Марина успокаивала.

Из трубки слышны были одни всхлипы.

– Коля знал? – Марина не обращала внимания на слезы.

Рыдания становились громче.

– Они говорили, что я не выношу. – Настя не могла унять рыдания. – Коля не хотел. Я, наверное, тоже. Вот мы ждали-ждали…

Настины дочки стояли рядом с Мариной и с отцом, клянчили конфеты.

– А чего не сказала никому? – спросила Марина.

– А ты мне много говоришь? – ответила Настя.

Это правда. Семейная привычка. Зачем говорить, если нельзя помочь. «Поделись со мной» означало переложи на меня свой груз, а в этой семье все предпочитали тащить свою ношу самостоятельно.

– Стыдно, – резюмировала Настя.

– Тебе сколько лет, чтобы стыдно было.

– Они сказали… что ребенок того… больной будет. Анализ какой-то сделали и сказали. А ты ж знаешь, ему и здоровые-то не нужны, и я сама не нужна. – Настя говорила быстро, будто кончалось время на телефоне. – Аборт предлагали. Уже срок был большой. А другая врачиха сказала, что у меня там все сильно раскрыто и оно само. Того.

Марина осторожно спросила:

– Ну и… как ребеночек? Плохой?

Настя оглянулась в палату на запеленутого ребенка, лежащего в лотке-кроватке, на опухшее личико, на еще не раскрытые глазки. Ребенок шлепал губами, хотел есть.