Любовники смерти - Джон Коннолли

– Я прослышал, что вы здесь работаете, – наконец, сказал он.

– Полагаю, зашли проведать?

– Это не просто дружеский визит.

– Я догадался. Не думаю, что дружелюбие в вашем характере.

Он отвел глаза и слегка покачал головой – благоразумный человек встретился с неблагоразумным.

– Что вы тут делаете? – Он охватил презрительным жестом стойку, посетителей, а может быть, и весь мир.

– Зарабатываю на хлеб. Вы с вашими дружками копаетесь в моей профессиональной деятельности. Я временно нашел другую работу.

– Временно? Вы полагаете? Я слышал, ваш адвокат подает много жалоб от вашего имени. Желаю ей удачи. Берите побольше чаевых. Она работает не бесплатно.

– Что ж, у вас есть шанс внести свою лепту в это дело. Вам долить или вы сами нальете мочи и уксуса?

Хансен подался вперед, его глаза, теперь я увидел, были слегка залиты. То ли он выпил больше, чем я думал, то ли плохо переносил спиртное.

– Сюда заходят полицейские. У вас нет ни капли достоинства? Вы позволяете хорошим полицейским видеть, как вы работаете за стойкой. Чего вы добиваетесь? Хотите бросить это им в лицо?

Этот вопрос я задавал себе сам. Даже Дэйв, когда предложил мне эту работу, сказал, что поймет, если я откажусь, потому что здесь выпивают копы. Я ответил ему, что меня не очень волнует, кто что подумает, но, возможно, Хансен оказался проницательнее, чем я полагал. В моем решении пойти работать в «Медведь» был элемент упрямства. После случившегося я не хотел просто уползти прочь. Правда, некоторые заходившие в бар копы сперва смущались, увидев меня, а пара из них открыто выказывала мне пренебрежение, но эти ребята и так всегда меня недолюбливали. А остальные держались хорошо, и некоторые выражали сочувствие. Но это тоже не имело значения. Я был рад дать делам отдых. Это давало мне время заняться тем, чем хотел.

– Знаете, детектив, если бы не знал вас лучше, я бы подумал, что у вас от меня встает. Может быть, мне познакомить вас с некоторыми людьми? Это могло бы снять некоторое напряжение. Или можете поместить объявление в «Фениксе». Множеству парней не терпится повесить фото человека в форме у себя в чулане.

Хансен выпустил холодный смешок, как выдул отравленную стрелу из трубки.

– Лучше придержите свой юмор, – сказал он. – Человеку, который возвращается в пустой дом, пропахнув несвежим пивом, нужно над чем-то посмеяться.

– Не в пустой, – ответил я. – У меня есть собака.

Я забрал его кружку. Похоже, он пил «Эндрюс» темное, поэтому я налил ему того же и поставил перед ним.

– За счет заведения. Мы любим делать приятное хорошим посетителям.

– Пейте сами, – сказал он. – Мы закончили.

Он достал бумажник и положил двадцатку.

– Сдачи не надо. На это много не купишь, но в Нью-Йорке купишь еще меньше. Не хотите мне рассказать, что вы там собираетесь делать?

Он застал меня врасплох, но мне не следовало слишком удивляться. В последние месяцы меня пять раз останавливали полицейские штата – кто-то хотел показать мне, что про меня не забыли. Теперь какой-нибудь коп в портлендском Джетпорте, вероятно, узнал меня, когда я летел в Нью-Йорк или возвращался оттуда, и позвонил. Впредь надо быть осторожнее.

– Я навещал друзей.

– Друзей – это хорошо. Человеку нужны друзья. Но я вижу, что вы что-то расследуете, и я вам помешаю.

Он отвернулся и, попрощавшись со своими товарищами, ушел. Как только дверь за ним закрылась, ко мне робко подошел Гэри.

– Все в порядке?

– Все прекрасно. – Я протянул ему двадцатку. – Думаю, это тебе.

Гэри посмотрел на нетронутое пиво.

– Он не выпил.

– Он приходил сюда не пить.

– А зачем?

Это был хороший вопрос.

– Так, для компании, я думаю.

Вернувшись, наконец, домой в начале двенадцатого, я вывел Уолтера, моего лабрадора, погулять. Снег уже утратил для него прелесть новизны, как и для большинства тварей, будь то люди или животные, кто пробыл в Мэне зимой больше недели. Теперь он лишь быстренько понюхал там и сям, прежде чем сделать свои дела, а потом выказал предпочтение вернуться в свою теплую корзину, повернувшись и направившись прямиком обратно домой. За последний год он здорово повзрослел. Возможно, потому, что дом стал спокойнее, чем раньше, и пес как-то свыкся с тем, что Рэйчел и Сэм больше не являются частью его повседневной жизни. Мне нравилось держать в доме пса по множеству причин: безопасность, компания, и, может быть, потому что он связывал меня с семейной жизнью, которой у меня больше не было. Я потерял две семьи: Рэйчел с Сэм уехали в Вермонт, а Сьюзен с Дженнифер попали в руки к человеку, который растерзал их и за это умер от моей руки. Но я также чувствовал вину перед Уолтером за то, что так надолго оставляю его одного или с моими соседями Джонсонами. Они с радостью присматривали за ним, когда меня не было, но Боб стал слабоват на ноги, и было трудно просить его регулярно гулять с игривым псом.

Я запер двери, в последний раз потрепал Уолтера по спине и лег, пытаясь уснуть, но, когда во сне явились Сьюзен с Дженнифер, такие живые, я проснулся в темноте, уверенный, что слышал чей-то голос. Уже много месяцев они снились мне подобным образом.

Как я называю их? Даже теперь, спустя столько лет, как я произношу это? Моя убитая жена? Моя покойная дочь? Они умерли, но я слишком долго храню что-то от них в себе, и за это они проявляются фантомами, отголосками следующей жизни в этой, и я не могу найти в себе силы называть их именами тех, кого любил. Иногда мне кажется, что мы сами не даем себе покоя, или скорее мы предпочитаем не иметь покоя. Если в нашей жизни есть какая-то дыра, то что-то заполнит ее. Мы приглашаем это что-то внутрь, и оно охотно соглашается.

Но с ними я обрел покой, думал я. Сьюзен, моя жена. Дженнифер, моя дочь. Мои любимые, и я – их любимый.

Сьюзен как-то сказала мне, что если что-то случится с Дженнифер, если она безвременно умрет, раньше своей матери, то я не должен говорить ей о случившемся. Не должен пытаться объяснить ей, что ее дитя умерло. Не должен причинять ей эту боль. Если Дженнифер умрет, я должен убить Сьюзен. Никаких слов, никаких предупреждений. Она не должна успеть посмотреть на меня и понять. Я должен отобрать у нее жизнь, потому что она не верила, что сможет жить без своего ребенка. Она не могла бы этого перенести и не могла бы вытерпеть эту боль. Это не убило бы ее, не убило бы сразу, но все равно вытянуло бы из нее жизнь, и осталась бы лишь пустая оболочка, оболочка женщины, звенящая горем.

И она бы возненавидела меня. Возненавидела за то, что погрузил ее в такую печаль, что во мне не хватило любви, чтобы избавить ее от этого. Я был бы в ее глазах трусом.

– Пообещай мне, – сказала она, когда я прижал ее к себе, – пообещай, что ты не дашь такому случиться. Я даже не хочу слышать этих слов. Не хочу таких страданий. Я не перенесу этого. Ты слышишь? Это не шутка, не «что, если…». Я хочу, чтобы ты пообещал мне. Обещай, что мне никогда не придется терпеть эту боль.