Тщеславие - Александр Снегирев

Родители ещё в детстве научили Димку не читать чужих писем. Некультурно. Димка слушался, но в душе не принимал запрет до конца. Ему, например, было непонятно, почему нельзя читать чужие письма, если о прочитанном никому не рассказать. Если растрезвонить чужие тайны или начать шантажировать человека, тогда другое дело, а если дальше тебя информация не пошла, то чего же плохого? По чужим сумочкам лазать тоже некультурно, однако весьма приятно. И полезно. Димка смотрел на столбик ветеранской переписки, перед глазами мелькали заглавия писем типа «ацкий отжиг на даче» и «рассказы Кожина». Димке в голову закрался новый аргумент — чужие письма могут заключать в себе козни против него самого, ведь это не просто чужие письма, это письма его прямого конкурента. Тогда прочесть их не грех и шпионаж, а его обязанность в борьбе за победу. Превентивная мера. Типа как разбомбить арабский детский сад, потому что когда дети вырастут, то обязательно станут террористами. Димка решительно открыл последнее, датированное нынешним днём письмо, озаглавленное: «Моему Лидусику-пампусику!»

* * *

На обратном пути Димка встретил Гелеранского, фотографирующего содержимое переполненного мусорного бака.

— Люблю мусор фоткать. По мусору о людях всё можно сказать, — пояснил модный писатель. — С глазом что?

— Во сне об ножку кровати ударился. Я же на полу сплю.

* * *

С сожалением надо признать, что молодые литераторы в большинстве своём не отличались умением анализировать чужие тексты. А может, просто ленились. Критический разбор сводился всего к двум оценкам: «нравится» и «не нравится», причём последняя существенно опережала первую по частоте применения.

Вообще, люди обычно что-нибудь ругают только из-за страха. Типа если раскритиковал — значит умный, а если похвалил, то могут лохом обозвать, если твоё мнение, не дай бог, не совпадёт с общим. Высокомерие, по крайней мере, гарантирует звание интеллектуала. Жизнь общества напоминает ситуацию после кораблекрушения, когда, пытаясь спастись, люди топят друг друга.

Находились «критики», которые грешили многословием и неспособностью остановиться. Такие обычно начинали с «я буду краток», после чего пускались в пространные рассуждения о том, как ему (ей) понравились (не понравились) произведения коллеги. Такие речи то затухали, когда «критик» замолкал, то разгорались вновь, когда жюри уже передавало слово следующему, а «критик» снова подавал голос. И так по нескольку раз. Подобным образом льётся вода из садового шланга, если перекрыть кран. Вроде перестала литься, а потом шланг скручиваешь, и брызгают новые, и новые струи. «А вот ещё одно… важную вещь забыл сказать…» Надо ли уточнять, что никаких важных вещей не сообщалось.

Выступающие злоупотребляли словами «произведение» и «творчество». Слова эти обильно наполняли их речи и применялись в основном в сочетании со словом «моё» или «Васино… Танино… Мишино» и т. н. Обычное выступление начиналось так: «В Васином произведении мне не понравилось…» или «С большим удовольствием ознакомился с Таниным творчеством…». Распространенной похвалой было: «состоявшийся автор».

Те, кого критиковали, обижались и поджидали момента, когда смогут отомстить, обрушив на обидчика ответную критику. Острее всех критику в адрес своего романа воспринял сын великого советского писателя Армен. Особенно сильно Армен обозлился на драматурга-революционера, которого собирался разнести в пух и прах, когда наступит день обсуждения его «пьесок». Но в утро обсуждения Армен не смог проснуться из-за бурной попойки, произошедшей накануне, и не отомстил, о чём в дальнейшем сильно жалел.

От большинства этих дискуссий Димке почему-то было неловко, и он не знал, куда деть глаза. Хотелось сгрести их рукой с лица и сунуть в карман. Переждать, а потом достать и водрузить обратно на лицо, когда неловкость пройдёт. Но сунуть глаза в карман Димка не мог и поэтому внимательно рассматривал белую изнанку языков своих кроссовок. Там собрались тёмные шерстяные катышки. Слушая про «творчество» и «произведения», Димка собирал катышки. Когда катышки кончились, остался только квадратик этикетки. На квадратике был указан размер кроссовки по американской, британской, французской и японской системам мер, артикул, дата выпуска, а ещё было написано «Made in Vietnam».

* * *

Димка был не в силах оставаться в замкнутом пространстве и вприпрыжку выбежал из дверей особняка. Радостное волнение отвлекало от боли в животе. Диета нарушилась, а таблетки дома забыл. Димка в который раз двигался по варикозной дорожке в глубь парка. Он придумал себе игру — перескакивать с одного куска асфальта, отсечённого вспухшими корнями, на другой. Димку колбасило, после того как он заглянул в электрон-н ый ящик бритоголового крепыша.

Радикального русского ветерана на самом деле шали не Ильёй, а Яковом, и фамилия у него была не Кожин, а Гайст. Письмо адресовалось девушке Лидусику, с которой Яша состоял в семейных отношениях. В начале письма Яша пел Лидусику подобострастные дифирамбы, а затем клялся заполучить приз чего бы это ни стоило, «обойти этих недососов с их фальшивой, жалкой прозкой» и на полученную премию свозить Лидусика с их Сонечкой и Лизонькой в Египет на майские. Димку немного задел эпитет «недосос», относящийся и к нему тоже, а также упоминание про «жалкую и фальшивую прозку». Особенно слово «прозка» обидело. Хуже, чем «рассказики». Димка уже всерьёз считал себя молодым талантливым автором с индивидуальной манерой и мироощущением. Одновременно Димка понимал Яшу. Чувствовалось, как тот изо всех сил старается доказать Лидусику, что способен притащить в семью деньги и отправить дочерей на море в соответствии с предписаниями врача. Яша подчёркивал, что только ради денег и их одних он писал целый год, вместо того чтобы подрабатывать по профессии. Яша признавался, что ни за что бы не «угробил на всю эту писанину» столько времени, если бы не финансовая перспектива. «На этот раз верняк», — писал Яша, из чего становилось понятно, что участие в литературном конкурсе не первая его попытка срубить бабла нетрадиционным методом. Предыдущие, судя по всему, заканчивались провалом. В конце Яша вскользь, нехотя упомянул, что «если вдруг что», он больше не станет оттягивать и подаст документы в германское посольство на ПМЖ. Димка живо представил, что Лидусик давно требует от Яши выезда на родину предков. Яша упирается. Интересно, почему? Не хочет работать мусорщиком в одном из городков некогда великой Германии? Страх перед судьбой был в словах «если вдруг что».

Яшу с Димкой объединяло желание что-то доказать женщинам. Вот, мол, они успешные мужчины, не лузеры. Пусть нефть не качают, но зато их имена останутся в истории, а их книжки будут проходить в школе. Какому Лидусику не польстит, что память о ней, музе великого писателя, сохранится в веках. А ещё их роднил псевдоним. Только Яша косил под русского, а Димка — наоборот. Видно, Яшины советники решили обаять жюри иначе, чем Поросёнок. Димка с Яшей были двумя обыкновенными шлюхами, которые придумывают себе пышные, влекущие имена, чтобы понравиться. Эстель и Даяна. Яша ещё и тельняшку нацепил, чтобы образ подчеркнуть. Выбери меня, нет, меня!

Увлёкшись чтением, Димка открыл одно из последних писем Лидусика к Яше. Димку привлекло заглавие письма — «ФОТКИ». Лидусик писала, что сделала всё, как Яшенька просил, и высылает для сравнения оригиналы. В приложении имелось несколько фотографий, две из которых были Димке знакомы, — Илья Кожин, он же Яша Гайст, демонстрировал их на днях всем желающим. На одной он с гранатомётом на плече, в камуфляже, на фоне гор, на другой — ожесточённо стреляющий из калаша. Две другие фотографии оказались куда интереснее, у Димки даже дыхание перехватило, когда он их увидел. Фотографии в точности повторяли предыдущие, за одним исключением — вместо Яши-Ильи с гранатомётом и калашом красовался другой, незнакомый Димке парень. Подгоняемый любопытством, Димка кликнул остальные фото. На них был Яша-Илья, запечатлённый в различной обстановке: с мужчинами и женщинами почему-то в белых халатах, на фоне ковра перед миской с оливье, с танком Т-34, выставленным в качестве монумента в парке. На этом фото Яша сидел верхом на пушечном стволе, обхватив его руками и сделав зверское лицо. Снизу, возле гусеницы, устроилась маленькая, похожая на мышонка девушка, задирающая майку и демонстрирующая небольшие сиськи. Лицо Яши-Ильи перед оливье в точности соответствовало его же лицу на фоне гор, а из калаша он стрелял с тем же грозным видом, с каким обхватывал пушечное дуло. Мышонок с маленькими сиськами, видимо, и была Лидусиком. Вот тебе и второй штурм Грозного…