Нутро любого человека. Дневники Логана Маунтстюарта - Уильям Бойд

Время от времени я спрашивал его, как он себя чувствует, и отец отвечал неизменными: „Просто отлично“, „Я в полном порядке“. А я впадал то в несказанную грусть, то в дикое раздражение. Грусть из-за того, что приходится возить отца в fauteuil roulant[15], раздражение, вызванное тем, что я трачу на это занятие бесценное время. И все-таки долго сердиться на него я не могу. Я прогневался на отца, когда он в день приезда поднес фрау Дилендорфер в подарок целый ящик, набитый продуктами от „Фоули“ — мясными консервами, солониной, заливным мясом и прочим. Отец, сказал я, мы же не коммивояжеры, зачем нам развозить по Европе продукцию „Фоули“? Он только и ответил: Будь проще, Логан, — и меня охватил жуткий стыд. Я потом извинился перед ним — так подействовали на меня его слова.

Мама просила повозить отца „добрых три часа“, однако, когда мы возвратились в пансион, ее там не было. „Она отсутствовала все утро, — сказала Люси, — ушла сразу после вас. Отец съел немного супа и пошел наверх, вздремнуть. В первый раз меня посетило жуткое предчувствие, что он, может быть, так до конца и не поправится, и я разозлился на себя за хроническую неспособность побольше думать о других, о том, какие чувства они могут испытывать.

Пишу это в гостиной пансиона под льющийся из граммофона первый фортепьянный концерт Брамса. Безмятежная красота его адажио приводит меня в удивительно спокойное, созерцательное расположение духа, и я вдруг ловлю себя на мыслях о том, почему Люси стала со мной не то чтобы совсем холодной, но какой-то еле теплой. Я попытался взять ее за руку, когда мы поездом возвращались из Инсбрука, однако Люси руку отдернула. А уже через пять минут она болтала со мной (о новом увлечении ее отца: о лепидоптерии), как будто мы с нею старинные, закадычные друзья. Но я не хочу быть ее другом, я хочу быть любовником.

Суббота, 26 апреля

Отец возвратился в санаторий, купаться в горячей грязи, в галлонах сернистой воды и Бог весть в чем еще. После завтрака Люси зашла в мою комнату и к удивлению моему сообщила, что разработала план, который мы вскоре и осуществили. Сказали маме, что собираемся отправиться поездом в Ланс, на тамошний праздник (чего именно праздник, мы уточнять не стали: хоть кожаных шортов, маме все едино), — она сочла нашу идею превосходной. В итоге, Франц, старший лакей и прислуга за все, отвез нас в запряженной пони двуколке на вокзал, а мы, едва он уехал, фуникулером вернулись в старый город.

Мы засели в сувенирной лавке, из которой виден пансион, и добрых полчаса притворялись, будто выбираем почтовые открытки — пока, наконец, не показалась мама в ее роскошной собольей шубке („Смотри!“ — прошипела Люси) и в шляпке с вуалью. Она торопливо миновала санаторий и вошла в гостиницу „Золотой Олень“. Дав ей пять минут, мы с Люси как бы без всякого умысла зашли в вестибюль. Маму мы обнаружили почти сразу — она сидела в дальнем конце вестибюля, в салоне для постояльцев, наполовину заслоненная растущей в горшке пальмой. Наклонившись в кресле, мама беседовала с высоким, худощавым мужчиной, которого мы уже видели у санатория.

Люси поманила гостиничного казачка и украдкой указала ему на мужчину. „Вы не могли бы передать мистеру Джонсону, что я пришла повидаться с ним“, — попросила она. Казачок тут же поправил ее: это не мистер Джонсон, сказал он. Это мистер Прендергаст. Американец.

Должен сказать, поведение мамы оставляет меня странно равнодушным — куда большее впечатление произвело на меня коварство, с каким Люси выяснила имя Прендергаста. Однако факт остается фактом — и другие объяснения Люси принимать отказывается, — в самый разгар болезни отца его жена, похоже, обзавелась поклонником.

Вторник, 29 апреля

Смотрел сегодня за завтраком, как отец медленно пережевывает кусок поджаренной фрау Дилендорфер телятины. Он перехватил мой взгляд и машинально улыбнулся чуть приметной, извиняющейся улыбкой, как будто был в чем-то не прав. Я почувствовал такую судорожную обиду за него, что на глаза мои навернулись горячие слезы. Мама препиралась с Люси — яро, безудержно, громогласно. Они невесть почему заспорили о тканях в горошек, и мама заявила, что человеку старше десяти лет, носить одежду из них непозволительно. „Не считая прислуги и танцовщиц“, — оговорилась она. Это тем более грубо, что на Люси была желтая блузка в горошек (в которой она, на мой взгляд, выглядит весьма соблазнительно). Мама продолжала ораторствовать, и договорилась, наконец, до того, что ткань в горошек годится только для цирковых клоунов. Отец снова взглянул на меня и подмигнул. И я вдруг понял, что он скоро умрет.

Пятница, 16 мая Абби

Х-Д, поздравивший меня сегодня с именной стипендией Джизус-Колледжа, которая позволит мне изучать там историю, показался мне покровительственным более обычного. Глядя на его самодовольную физиономию, можно было подумать, что это он купил мне место в колледже, как когда-то люди покупали офицерский патент. Я же говорил, что Джизус самое подходящее для вас место, не правда ли? Ну и так далее, и все это с видом вельможи, оказавшего мне Бог весть какую услугу. Я без малейшей тени улыбки ответил: „Без вас, сэр, я никогда бы этого не достиг. Благодарю вас, сэр“. Думаю, до него дошло. В виде извинения, он пригласил меня на воскресенье к себе, пить чай, пообещав побольше рассказать о Ле-Мейне.

Питер тоже получил подтверждение того, что его ожидает место в Бейллиоле, так что, по крайней мере, у меня будет в Оксфорде хоть одна родная душа. После спортивных занятий мы с ним отправились в рощу — выкурить по успокоительной сигаретке. Нам обоим кажется странным и, по какой-то причине, стыдным, что Бен так настроен против универа. Хотя знаешь, сказал я, будь у меня выбор между Парижем и Оксфордом, я вряд ли бы долго колебался. Мы решили, что у Бена, скорее всего, есть какие-то собственные средства, хотя большие или малые, мы даже прикинуть не можем. Не состояние, понятное дело, иначе бы он не нуждался в работе. „Просто достаточные, чтобы не тревожиться о будущем“, — уныло сказал Питер. Мысль о том, что когда-то придется зарабатывать себе на хлеб, кажется нам обоим непривычной и чуждой, однако оба мы согласились в том, что ждем не дождемся прощания с Абби. Я сказал, что, скорее всего, закончу жизнь школьным учителем, и спросил у Питера, кем мечтает стать он. „Знаменитым романистом, — ответил Питер. — Вроде Майкла Арлена или Арнольда Беннета с его яхтой“. Меня это несколько ошарашило. Питер — писатель? Просто не укладывается в голове.

Летний триместр тянется и тянется и кажется, что конца ему не будет. Теперь, задним числом, я понимаю, насколько живительными были наши „испытания“, как сильно изменили они нашу школьную жизнь с ее банальностью и скукой. Х-Д ссудил мне поэму Элиота „Бесплодная земля“, порекомендовав прочесть ее. В поэме попадаются прекрасные строки, однако в целом она попросту невразумительна. Если мне потребуются стихи, исполненные музыки, я лучше обращусь к Верлену, большое спасибо.

Суббота, 17 мая

Сегодня на строевой подготовке сержант Тоузер был вне себя от ярости. Пока он орал и визжал, гоняя нас по плацу, нам все казалось, что его вот-вот разорвет на куски. Тоузер нас интригует, — мы находим его уморительным, — и потому при всякой возможности расспрашиваем о войне и о том, сколько он убил немцев. Точной цифры Тоузер никогда не называет, но туманно дает понять, что положил не один десяток. Совершенно ясно, что к линии фронта он и близко не подходил. Я сказал ему сегодня, что был на каникулах в Австрии, и что Карл, мажордом нашего пансиона, тоже воевал — „против британских частей“.