Избранное - Хуан Хосе Арреола

Человек — вид млекопитающих с явно выраженной склонностью к аскетизму. И брак из суровой кары постепенно превратился в излюбленное занятие невротиков, в страстное увлечение мазохистов. Но барон на этом не останавливается. Он утверждает далее, что нерасторжимость семейных уз есть великая заслуга цивилизации. Он приветствует все религии, превратившие брак в духовное испытание. Постоянно соприкасаясь, души либо отполируются до зеркального блеска, либо сотрут друг друга в порошок.

«С научной точки зрения, брак — это дошедшая до нас с доисторических времен мельница, в которой два жернова непрерывно перемалывают друг друга вплоть до самой смерти». Это дословная цитата. Автор только забыл добавить, что его слабой и доверчивой душе из пористого известняка баронесса противопоставила жесткий кварцевый нрав валькирии. (В эти часы в опустевшей спальне вдова все еще бесстрастно перетирает острыми выступами своей могучей кристаллической решетки неосязаемые воспоминания о смолотом в пыль бароне.)

Труд Бюссенхаузена едва ли вызвал бы столь пристальный интерес, когда бы в нем отразились только личные переживания, когда бы на его страницах верный правилам супруг, тайно мучимый совестью, только и знал бы, что терзать нас вопросами о том, спасемся ли мы, если забудем о той душе, что обречена гибнуть бок о бок с нами, томиться от скуки, изнывать под грузом лицемерия, страдать от мелочной злобы, предаваться губительной меланхолии. Ценность монографии, однако, заключается в том, что каждое свое рассуждение барон подкрепляет значительным массивом научных данных. Где подхваченный стремительным потоком самых, казалось бы, нелепых и несуразных домыслов, автор на наших глазах стремглав летит в бездну фантазий, там внезапно, подобно спасательному кругу, всплывают неоспоримые доказательства его правоты. Если при описании обычая уступать гостю на ночь жену Малиновский покидает его на Маркизских островах, тут же руку помощи из своей заснеженной лапландской деревни протягивает Альф Теодорсен. Несомненно одно: если мы сочтем, что барон заблуждается, мы должны также признать, что все ученые, будто сговорившись, по непонятным причинам разделяют его заблуждения. Неудержимую творческую фантазию Леви-Брюля барон дополняет проницательностью Фрэзера, фактологической точностью Вильгельма Эйлерса и, к радости читателя не слишком часто, аскетической сухостью Франца Боаса.[комм.]

Тем не менее, порою научная строгость в монографии барона уступает место пассажам, напоминающим пресное желе. Некоторые фрагменты книги буквально нет сил читать. Страницы наливаются свинцовой тяжестью, когда на них фальшивый Венерин голубок машет перепончатыми крыльями упыря или когда Пирам и Фисба[комм.], каждый со своей стороны, с хрустом прогрызают дыру в мармеладной стене. Но справедливости ради простим промахи мужчине, прожившему тридцать лет с супругой-жерновом, в несколько раз уступая ей в твердости.

Не станем слушать тех, кто поднимает скандальную и издевательскую шумиху вокруг книги барона, называя ее новым карнавально-порнографическим изложением всемирной истории, примкнем к немногочисленной группе избранных, угадывающих в «Сравнительно-историческом анализе сексуальных отношений» пространную семейную эпопею, созданную во славу матроны троянской закалки, — той идеальной супруги, о чьи могучие бастионы чести разбились полчища порочных поползновений и легли к ее ногам в посвящении на двух страницах, почтительно исполненном древнегерманским унциальным письмом: баронессе Гунхильд фон Бюссенхаузен, урожденной графине фон Магнебург-Гогенхайм.

ДРЕССИРОВАННАЯ ЖЕНЩИНА

…Et nunc manet in te…[17][комм.]

Сегодня, бродя по отдаленному предместью, я стал свидетелем любопытного зрелища: какой-то пропыленный бродячий циркач демонстрировал на площади дрессированную женщину. Хотя представление состоялось под открытым небом и на голой земле, укротитель придавал особое значение тому, чтобы зрители держались за пределами круга, предварительно очерченного мелом, как он говорил, с разрешения властей. Не раз и не два он заставлял нарушителей отступать за край импровизированной арены. Ошейник и цепь, конец которой мужчина держал в левой руке, играли не более чем символическую роль: звенья разлетелись бы от малейшего усилия. Гораздо внушительнее выглядел шелковый хлыст, хотя, размахивая им над головой, дрессировщик так и не сумел ни разу добиться щелчка.

Еще один участник труппы, маленький уродец неопределенного возраста, бил в тамбурин, аккомпанируя выступлению женщины, которое сводилось к прямохождению, преодолению бумажных препятствий и решению элементарных арифметических задач. Каждый раз, когда по земле катилась монета, разыгрывался некий театральный дивертисмент на потеху публики. «Целуй! — приказывал укротитель. — Да нет, не этого. Того господина, который бросил монету». Женщина ошибалась, и с полдюжины похолодевших от ужаса зрителей оказывались перецелованными, под смех и рукоплескания остальных. Подошедший полицейский заявил, что подобные зрелища запрещены. Укротитель протянул ему грязную бумажку с официальными печатями, и тот, пожав плечами, удалился.

Сказать по правде, трюки, исполняемые женщиной, выглядели вполне заурядно. Но чувствовалось, какого безграничного, буквально патологического терпения стоило ее представление мужчине. А ведь публика умеет ценить по достоинству усилия артиста. Когда ей предлагают полюбоваться одетой блохой, платит она не столько за красоту костюма, сколько за труд, который пришлось приложить, чтобы одеть насекомое. Я сам однажды долго с восхищением наблюдал за инвалидом, который ногами выделывал такие вещи, которые немногие смогли бы сделать руками.

Движимый бессознательным порывом солидарности, я отвлекся от женщины и сосредоточил все внимание на мужчине. Он, без сомнения, страдал. Чем сложнее были трюки, тем труднее ему давалось напускное веселье. Всякий раз, как женщина совершала промах, он вздрагивал и в глазах его отражалась боль. Я понял, что подопечная ему небезразлична: вероятно, он привязался к ней за долгие годы утомительной дрессировки. Между ними существовала тесная и унизительная связь, явно выходящая за рамки отношений укротителя и хищника. Поразмыслив, всякий без сомнения сделал бы вывод о ее непристойном характере.

Публика по природе своей наивна и не замечает деталей, бросающихся в глаза внимательному наблюдателю. Она восхищается художником, сотворившим для нее чудо, и ей дела нет ни до его переживаний, ни до порой чудовищных подробностей его личной жизни. Ее интересует лишь результат, и если он оказывается ей по вкусу, она не скупится на аплодисменты.

С уверенностью могу сказать одно: циркач, судя по его реакциям, испытывал одновременно гордость и угрызения совести. Женщину-то он выдрессировал, но эта заслуга нисколько не оправдывала его собственного морального падения. (Пока я размышлял об этом, женщина кувыркалась через голову на потертом узком бархатном коврике.)

Все тот же страж порядка вновь подошел и возобновил атаку на дрессировщика. Мы, по его словам, создавали препятствие для уличного движения и чуть ли не парализовали нормальную жизнь. «Дрессированную женщину вам надо? Так шли бы в цирк!» Обвиняемый в качестве оправдания опять протянул ему свой замызганный листок, который полицейский прочел издали, морщась от омерзения. (Женщина тем временем собирала монеты в шляпу с