Блуждающая звезда - Жан-Мари Гюстав Леклезио

Или, может быть, он спускается сейчас в окутанную мглой долину, идет по лугам в желтеющей траве куда-нибудь в Нантель или в Шатенье, где у него назначена встреча с евреями из Ниццы, из Канн, из еще более дальних мест, бежавшими от наступления немецкой армии?

Вдруг на площади взревели моторы: итальянцы уходили. Видно, они получили приказ, которого ждали с рассвета, а может быть, просто поспешили, не в силах больше выносить ожидания. Они шли группами, друг за другом. В реве моторов они уходили молча, не переговариваясь, не перекликаясь. Грузовики тоже тронулись и поползли вверх по дороге к высоким горам, их путь лежал через Бореон. Нарастающий рев эхом прокатился по узкой долине, вернулся раскатами далекого грома. Солдаты заторопились вслед за машинами, а Эстер подошла к гостинице. Она надеялась увидеть Рашель, когда та выйдет вместе с капитаном Мондолони. В толпе были мужчины в штатском, в плащах и фетровых шляпах, и женщины тоже, но Рашели среди них не оказалось. Все произошло так стремительно, в этой сутолоке Эстер могла просто ее не заметить, может быть, она уже села в грузовик со всеми этими людьми. Сердце Эстер отчаянно колотилось, в горле стоял ком, когда она смотрела, как последние солдаты теснились вокруг грузовиков, на ходу запрыгивали под брезентовые тенты. Все было так серо, так уныло, Эстер хотелось увидеть медную шевелюру Рашели, хоть в последний раз. Люди на площади говорили, что офицеры уехали рано, еще не было десяти. Значит, Рашель уже в горах, пересекает границу где-то на перевале Сирьега.

Теперь и собравшиеся на площади люди начали уходить. Чуть раньше в центре, у фонтана, группа мужчин окружила господина Зелигмана, школьного учителя. Некоторых Эстер узнала — они приходили к ее отцу, не раз сидели по вечерам в кухне. Мужчины довольно долго спорили: одни хотели отправиться той же дорогой, что и грузовики итальянцев, и перейти границу на перевале Сирьега, другие предлагали путь короче, через перевал Фенестр. Они доказывали, что опасно идти следом за итальянцами, что на этой дороге не миновать немецкого обстрела.

Потом учитель Зелигман взобрался на каменный бортик фонтана. Он выглядел обеспокоенным и взволнованным, но голос его звучал так же ясно, как в классе, когда он читал ученикам книги. Он начал по-французски: «Друзья! Друзья мои… Послушайте меня». Гомон на площади смолк, люди, которые уже уходили, поставили чемоданы на землю, чтобы послушать. И тогда, тем же ясным и звучным голосом, которым читал в классе басню Лафонтена «Мор зверей» или отрывки из «Нана» Золя, он прочел стихи, навсегда запечатлевшиеся в памяти Эстер, — прочел медленно, точно это были слова молитвы, и лишь много позже Эстер узнала, что написал их поэт Хаим Нахман Бялик:

Был извилистым путь моего бытия,

Но лишь грусть и страданье на нем встретил я,

И утрачена в Будущем мире доля моя[4].

Рядом с Эстер молча плакала Элизабет. Ее плечи вздрагивали от рыданий, лицо застыло в гримасе, и это, думала Эстер, было ужаснее всех громов и криков на свете. Она изо всех сил обняла мать, прижала к себе, пытаясь заглушить ее рыдания, как успокаивают обычно детей.

Люди уже двинулись по площади вверх, мимо фонтана, откуда смотрел на них учитель Зелигман. Мужчины шли впереди, следом женщины, старики и дети. Длинная колонна в черно-серых тонах под палящим солнцем походила на похоронную процессию.

У гостиницы Эстер высмотрела фигуру господина Ферна, незаметной тенью мелькнувшую под платанами. Кривоногий, в длинной пыльно-серой куртке с оттопыренными карманами, в кепке, с острой бородкой, он смахивал на кладбищенского сторожа, наблюдающего издали за чужими похоронами. Несмотря на слезы матери и сжимавшую горло тревогу, при виде господина Ферна Эстер едва не рассмеялась. Ей вспомнилось, как он прятался, когда итальянские солдаты несли, потряхивая на ухабах, его пианино. Она подбежала к нему, взяла за руку. Старик смотрел на нее, будто не узнавая. Он качал головой, подергивал своей смешной бородкой и бормотал: «Нет, нет, вы уходите, уходите все, а я не могу, я останусь. Куда мне в горы?» Эстер изо всех сил сжала его руку, ничего не видя от подступавших слез. «Но ведь скоро придут немцы, вы должны уйти с нами». Господин Ферн все провожал взглядом людей, уходивших с площади. «Нет». Он говорил тихо, почти шепотом. «Нет. Что они мне сделают, такой старой развалине?» Потом он поцеловал Эстер — один короткий, быстрый поцелуй — и отступил на шаг. «Теперь прощай. Прощай». Эстер бегом вернулась к матери, и они пошли вслед за остальными по улице в горку. Эстер еще раз обернулась, но не увидела господина Ферна. Он, видно, вернулся домой, на виллу, в полутемную кухню, к своему пианино. Лишь несколько человек еще стояли под аркадами мэрии, из местных, деревенские женщины в цветастых платьях и передниках. Они смотрели вслед отряду беженцев, который уже скрывался из виду в конце улицы, там, где начинались луга и каштановые рощи.

Люди шли под полуденным солнцем; их было столько, что Эстер не видела ни начала колонны, ни ее конца. Где-то в долине урчали моторы, и больше не было слышно ни звука, лишь шаги множества ног негромко шелестели по каменистой дороге, как ручей по гальке.

Эстер шагала, глядя на идущих рядом людей. Большинство лиц она узнавала. Этих людей она встречала на улицах соседнего городка, на рынке или на деревенской площади, где они разговаривали по вечерам, собравшись группками, и дети с визгом бегали вокруг. Были тут старики в долгополых пальто с меховыми воротниками и черных шляпах, из-под которых свисали косицы седых волос. Был тот, кого называли хазаном, Яков, он шел рядом со старым Ицхаком Салантером с двумя тяжелыми чемоданами в руках. Кроме ребе Ицхака и Якова, Эстер никого не знала по именам. Все это были евреи — бедняки, беженцы из Германии, Польши, России, те, у кого война отняла все. Эстер видела их в синагоге, они стояли вокруг стола, где горели свечи, в больших белых покрывалах, и читали нараспев слова из Писания на таинственном и таком прекрасном языке, непонятном, но проникавшем в самую душу.

Теперь они шли под палящим солнцем по каменистой дороге, сгорбившись, медленно передвигая ноги в своих длинных пальто, стеснявших движения, и у Эстер сжималось сердце, словно происходило что-то страшное и неотвратимое, словно весь мир брел по этой дороге к неведомому.

Но больше Эстер смотрела на женщин и детей. Были здесь старухи, которых она видела только мельком, за окнами кухонь: они никуда не выходили, разве что на праздники и свадьбы. Теперь, закутанные в тяжелые пальто, повязанные черными платками, они шли по каменистой дороге молча, только морщились от солнца их бледные лица. Были и молодые женщины, стройные, несмотря на пальто, тюки и тяжелые чемоданы. Они разговаривали между собой, даже смеялись, как будто отправлялись компанией на пикник. Перед ними поспешали дети, все в теплых свитерах и добротных кожаных ботинках, которые надевали только по особым случаям. Они тоже несли узлы и котомки с хлебом, фруктами, бутылками воды. Шагая вместе с ними по дороге, Эстер искала в памяти их имена: Сесиль Гринберг, Мейерль, Гелибтер, Сара и Мишель Люблинер, Лея, Амели Шпрехер, Фица, Жак Манн, Ривкеле, Робер Давид, Яхет, Симон Шулевич, Таль, Ребекка, Полина, Андре, Марк, Мари-Антуанетта, Люси, Элиана Салантер… Но имена вспоминались с трудом, потому что это были уже не те мальчишки и девчонки, которых она знала и видела каждый день в школе, которые носились с криком по улицам деревни, купались в горных речках, играли в войну в лесной чаще. Теперь, в широкой, тяжелой одежде, словно с чужого плеча, и зимних ботинках, девочки в скрывающих волосы платках, мальчики в беретах или шапках, они не бежали, как прежде, вприпрыжку, не болтали, а походили на сирот из приюта, которых вывели на прогулку, — грустные, уже усталые, не поднимающие глаз.