Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века - Геннадий Седов

Какой там! Ринулись как оглашенные, пихались, забрасывали внутрь мешки и баулы, тащили через головы плачущих детей.

— По порядку, по порядку! — сдерживал лезущих кондуктор, — мест на всех хватит. Денежки попрошу приготовить…

— Давай! — подтолкнул ее сзади Виктор.

Ухватившись за поручень, она шагнула на ступеньку, протиснулась в вагон. Витя забрался следом. Рассчитались за билеты и багаж, нашли в углу свободное местечко на жесткой скамье.

— Отъезжаем! — пробасил кондуктор. — Следующая станция Губернаторская.

Возница в сбитом набок кушаке зазвонил в колокол, дернул поводья. Конка двинулась, поскрипывая, через площадь.

Она крутила по сторонам головой: город какой замечательный! Широкие улицы, мощенные булыжником, деревянные тротуары, каменные дома. Магазинов не счесть, вывески мелькают одна другой занятней: «КУПЕЧЕСКИЙ КЛУБЪ»… «МОНПАСЬЕ Г. ЛАНДРИН»… «КАКАО «ЖОРЖ БОРМАН»… «КОНСТАНТИНОПОЛЬСКАЯ БУЛОЧЪНАЯ АХМЕДА ОФЛИ»… «СИРОТСКИЙ СУДЪ»… «Т-во ВИНОТОРГОВЛИ Н.Ф. ДЕКРЕ»…

— Красиво как, Витя! — обернулась к нему.

Он не ответил, был холоден, сосредоточен.

Дождь вроде бы перестал, за окном посветлело. Конка взбиралась на очередной подъем — рывками, останавливаясь.

— Давай, мужики, подсоби, — обернулся с облучка кучер. — Керосину маловато…

Мужчины попрыгали с подножки, пошли рядом, подталкивая с обеих сторон вагон.

— Нн-но, шевелись, родимые! — размахивал кнутом кучер.

Переехали мост через речку, взобрались на гору. Открылся вид на прикорнувшее в распадке предместье.

— Уборки кто спрашивал? — прокричал кондуктор. — Выходи!

Они выволокли вещи, дождались, пока отойдет конка. Стояли, озираясь, среди луж.

Уныние, убогость. Тесно прижатые один к другому приземистые домишки, кривые улочки, покосившиеся заборы. Вот тебе и Минск: ничуть не лучше Хотиновки…

Она глянула вопросительно на Витю. Лицо его было непроницаемым.

— Пошли. — Вскинул на плечи сундучок. — Тут недалеко.

Они поплелись, выдирая ноги из липкой грязи, вдоль неширокой речушки, заваленной по берегам гниющими отбросами, перешли по шаткому мосту на другую сторону. Свернули в один переулок, в другой, уперлись в тупик.

— Кажись, тут, — справился по бумажке Виктор. Толкнул незапертую калитку, шагнул во двор.

Взлаяла, высунувшись из фанерной будки, лохматая собака, хрюкнула настороженно из соседнего сарайчика свинья. Вышла из дверей молодуха, повязанная платком, глянула вопросительно.

— Вам кого?

— Здравствуйте, — прикоснулся к картузу Виктор. — Остроумов Никита тут проживает.

— Тут, — отозвалась молодуха. — А вы кто будете?

— Из Житомира, — понизил голос Виктор. — От Антона Ивановича.

— Понятно, проходите, — показала на дверь хозяйка. — Никита в депо, придет поздно.

Мазанка в одну комнату с широкой печью была аккуратная, чистая. Половички на свежевымытом полу, занавески на окнах, широкая кровать застелена покрывалом из цветных лоскутов.

— Присаживайтесь, — подставила табуретки хозяйка. — Я сейчас самовар вздую. Чайку с дороги попьете… Ой! — взмахнула она руками. — Мы и не познакомились даже. Адуся! — заулыбалась. — А вы?

— Виктор, Горский. А это, — показал он на нее, — товарищ Фейга Ройтман.

— Очень приятно. Извиняйте, я мигом… — хозяйка устремилась к выходу.

— Слушай меня внимательно, — проговорил Виктор, едва за ней закрылась дверь. — Мне нужно уйти. Может, на неделю, может, надольше. Поживешь здесь немного. Хозяева люди надежные, не тушуйся. Вот, держи, — извлек из портмоне кредитку. — Четвертная, разменяешь. Хозяйке отдай, сколько надо, себе оставь… Да, еще. С завтрашнего дня покупай каждый день газету «Минский курьер». Гляди объявления. Как прочтешь, что в дом генерала Измайловича требуется прислуга, бери газету, езжай по указанному адресу наниматься. Никита тебя проводит… Все поняла? Фамилию не забудь — Измайлович. Запиши лучше…

— Ой, куда это вы? — явилась в дверях хозяйка.

— Тороплюсь, извините! — шагнул он за порог.

— А чаек, закусить?

— Благодарствую, некогда, — устремился он к калитке. — Никите кланяйтесь! — крикнул обернувшись. — До встречи!

В сумерках, усталый, в замасленной рабочей одежде, явился хозяин. Саженного роста, молодой. Встал под притолоку, заулыбался широко:

— Отлично, еще одна красавица в доме. Чувствую себя турецким пашой.

Протянул руку:

— Остроумов.

Приняли ее как родную. Никита, помывшись, полез в чулан, выволок расшатанный топчан, подбил аккуратно гвоздями. Адуся выгородила ей место за печкой, навесила цветную занавесочку.

— Будешь у меня как у бога за пазушкой, — взбивала стеганую перинку. — Подушечка, гляди, пуховая, в приданое получила. Мой руки, сейчас вечерять будем…

Никита за столом рассказывал смешные истории, шутил. Уронил внезапно голову.

— Все, готов работничек, — хохотнула Адуся. Потрясла суженого за плечи.

— А-а? — таращил тот глаза.

— Пошли, пошли, — повела его Адуся к постели. — Баиньки пора…

Заглянула, прибравшись, к ней за перегородку.

— Поболтаем, — прилегла рядышком. — Соскучилась по свежим людям.

Они проговорили до петухов. Адуся рассказывала о родной деревне, где родилась, о встрече с Никитой, о том, как стала женой революционера.

— Оп! из батрачек в бунтарки! — приподнималась на локте. — Представляешь?

Она приехала в Минск в поисках работы. Два последних года в Полесье выдались засушливыми, пшеница на арендованной у помещика земле сгорела на корню, семья голодала, отец пил горькую. В Минск добиралась когда пешком, когда на попутных телегах.

— Жалели горемычную, сажали. Народ у нас душевный, последней горбухой хлеба поделятся…

Губернский город встретил ее неласково. Работы никакой, бродят по улицам бородатые мужики в онучах — из северных провинций, Украины, Молдавии, Польши. С топорами, пилами, лопатами. Стучат в калитки, заходят во дворы, стоят с рассвета на базарах в ожидании нанимателей. Городские ночлежки переполнены, люди ночуют в подвалах с бегающими крысами, в скверах, на кладбищах, пустырях.

Четыре бережно хранимые рубля, взятые Адусей из дома, ушли на оплату угла у старьевщицы в Татарской слободе и порцию ежедневной базарной требухи на обед. Устроиться в богатые дома прислугой или кухаркой не удавалось, в мастерские и на фабрики не брали.

— Путей у меня, подружка, оставалось двое. Или разом в петлю, или собой идти торговать. За рупь с полтиной.

Когда старьевщица пригрозила выбросить ее в случае неуплаты за порог, она насурьмила брови, натерла свекольной долькой щеки и пошла на Турчинку, где обретались минские ночные бабочки. Ходила из конца в конец по узкому тротуару с хлюпающими по грязи досками, озиралась по сторонам: не дай бог повстречаться с городовым. Упекут, как пить дать, за решетку без нужной бумаги из магистрата на занятие греховным ремеслом…