Мужской день - Борис Минаев
Шрифт:
Интервал:
– Ну чего приполз? – сказала мама и упала на спину. – Иди умывайся.
Между ними было тепло. Прямо по животу ползла светлая полоса.
– Не пойду! – отчаянно сказал я и изо всех сил запрыгал на мягком, пружинистом диване.
– Иди! – строго приказал отец из-под подушки. – После завтрака в тир пойдем.
Я вскочил и заорал:
– Ура! В тир идем!
Мама и папа, как всегда, дружно рассмеялись.
– Француз! – сказала мама и сладко потянулась.
Это они смеялись над тем, как я выговариваю букву «р». Но мне не было обидно. Я бегал по квартире и, картавя, кричал «ура». Пробегая через светлую полосу, я чувствовал нежное прикосновение к коже и вздрагивал от печального, полузабытого воспоминания.
...Когда мы пили чай, я, волнуясь, спросил их:
– Мама, папа, вы когда-нибудь умрете?
Они замерли.
– Умрем, – улыбнулся папа своими золотыми зубами. – А ты нас хоть похоронишь?
– Лева, все умирают, – торопливо заговорила мама, – это закон природы, только это будет очень нескоро, не надо бояться, миленький, видишь, какие мы молодые, здоровые?
– Вижу, – ответил я.
В кухне пахло жареными колетами, орало радио, на столе лежали хлебные крошки и лужица разлитого чая.
– Так похоронишь или нет? Меня? – упрямо спросил папа. Он прищурился, и его взгляд стал жестким.
Я сглотнул комок слез.
– Сима, перестань! – крикнула мать. – Не пугай ребенка, ты же видишь!
Отец погладил меня по голове.
– Я пошутил, – сказал он. – Никто не умрет. Лет через двадцать врачи что-нибудь придумают против смерти.
Но взгляд у него был такой же прямой и жесткий. Он словно бы задавал мне все тот же страшный, нелепый вопрос.
– Похороню, – прошептал я и положил руки в светлую горячую полосу.
...Через десять лет мне пришлось выполнить свое обещание. Я хоронил отца рядом с его матерью, моей бабкой, на Востряковском кладбище. Отец болел и умирал мучительной смертью.
Был хороший день. Сквозь листву пробивались лучи света. Много лучей. Меня успокоили, и я перестал плакать. Посмотрел на светлую полосу.
И все вспомнил.
Девятого мая мы ждали гостей.
Мама постелила на стол белую скатерть. На скатерти стояли красивые чистые белые тарелки, стеклянные бокалы, бутылки. Мне хотелось, чтобы гости подольше не приходили, и тарелки оставались такими же белыми, чистыми. Праздничными.
Я бегал вокруг стола, мешал маме, то и дело поправляя вилки и ножи, чтобы они ровнее лежали.
– Ох, ушел бы ты куда-нибудь! – вздохнула мама. – Пойди погуляй. Или книжку почитай.
Я послушно побрел в свою комнату и взобрался на подоконник. Во дворе было тихо, пусто. Солнце садилось на крышу шестнадцатого дома. Дальше начиналась улица Заморенова, круто бегущая вниз, с дребезжащими трамваями, а потом площадь Восстания. А на нашем Трехгорном валу был сквер. В одном его конце был памятник Ленину, а в другом недавно поставили рабочего с булыжником. Глазницы у этой скульптуры были пустые, и я ее немного боялся.
Гости все никак не приходили.
– Сима! – крикнула мама отцу. – Может, позвонить им, а? Шестой час уже!
И тут, наконец, они пришли.
Мне захотелось сразу броситься в прихожую. Но я взял себя в руки и продолжал смотреть в окно, хотя ничего там интересного не было.
Вот пусть гости поздороваются, расцелуются с мамой и папой, снимут ботинки, если надо, войдут в комнату и спросят:
– А где наследник-то?
Они всегда так спрашивают. Все гости. И тогда я выйду. Спокойно и неторопливо.
...В этот момент в комнату неслышно вошел дядя Женя.
– Ого-го-го! – закричал он, и от испуга у меня заколотилось сердце. Я чуть не шлепнулся с подоконника. Но совсем не обиделся. Ведь праздник начался!
Когда все сели за стол, мама вдруг спросила меня:
– Эй, а ты хоть знаешь, что за праздник-то?
Я быстро прожевал и крикнул:
– Девятое мая!
– Что вы пристали к ребенку? – возмутился дядя Юзя из Харькова. – Все он прекрасно знает, не хуже вас! – и он возмущенно сунул в рот кусочек селедки.
Папа, как всегда, молчал и только внимательно смотрел на меня. Но я действительно знал! Сколько уже фильмов я посмотрел про войну по телевизору! Как я ненавидел фашистов – высокомерных, подлых, с вечным стеклом в глазу, и вечно говорящих по-русски с противным акцентом!
– Ну хорошо, – сказала мама. – Давайте за победу.
Выпил и я. Я очень любил лимонад, и всегда пил его, причмокивая. Но в этот раз я даже не обратил на лимонад внимания. Так, отхлебнул немножко, и все. Мне очень нравился этот день – тихий и торжественный. Так же тихо и торжественно стояли тарелки на белой скатерти, когда гости еще не пришли. И во дворе сегодня было так же тихо. И на улице.
Мама не выдержала тишины, негромко включила телевизор. Там седой генерал что-то говорил про наших славных танкистов и артиллеристов, летчиков и моряков. Я сразу запомнил его слова. Гости зашумели, заговорили, как обычно за столом, а я думал.
И когда стало совсем шумно, вдруг сказал:
– Мам, а можно я скажу?
– Что скажешь? – удивилась мама.
– Тост.
Дядя Юзя засмеялся и громко закричал:
– Дайте сказать тост! Ну что вы в самом деле! Мужчина ты или нет? – обратился дядя Юзя ко мне. Но я уже не смотрел на него. Я ни на кого не смотрел. Я набрал воздуха и крикнул:
– За наших славных артиллеристов, одержавших победу в Великой Отечественной войне! Ура!
– Ура! – тихонечко закричал дядя Женя, веселый и молодой сын дяди Юзи. Все засмеялись и немножко выпили.
– Молодец! – смачно крикнул дядя Юзя и снова положил в рот кусочек селедки.
– Молодец-огурец! – промолвила мама и посмотрела на папу.
Папа улыбался, уставившись в тарелку.
И тогда я крикнул опять:
– За наших славных танкистов, одержавших победу в Великой Отечественной войне! Ура!
Ничего другого я придумать пока не мог. Но все опять дружно засмеялись и даже захлопали в ладоши. Только мама не смеялась. Она грустно смотрела на меня. А когда все выпили, тихо сказала:
– За нашего дядю Лешу.
И выпила одна. Дядя Леша был мамин брат, он жил в Горьком. Папа звал его «дядя Леша об одной ноге». Он приезжал к нам редко, ему ведь трудно было ездить. Ногу он потерял на войне.
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!