Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика - Мишель Шнайдер

— Конечно, я о ней думаю. И даже часто. Иногда я замечаю про себя, что мне больше нравится думать о смерти, чем о жизни. Это настолько проще, в каком-то смысле, не правда ли? Когда переступаешь порог, известно, что почти наверняка по ту сторону двери никого не будет. А в жизни всегда есть другие люди или другой человек. И когда вы попадаете на тот свет, это никогда не по вашей вине. А что до выхода… Вы знаете, как отделиться от других людей?

— Расскажите о вашем детстве.

— Я никогда не жила с матерью. Говорили, что жила, но это неправда. Насколько я помню, всегда жила у чужих людей. Когда она приходила навестить меня в семью, куда она меня пристроила — мне и двух недель не исполнилось, — она никогда не улыбалась мне, не говорила со мной, не дотрагивалась до меня. У моей матери было… психическое расстройство. Ее больше нет на свете.

В этих двух фразах Мэрилин солгала дважды, но интервьюер не знал об этом. Во-первых, Норма Джин прожила с матерью несколько месяцев. Когда они жили в тесной квартирке на Эфтон-плейс, рядом с голливудскими студиями, мать надолго положили в больницу. И второй раз, когда Мэрилин было двадцать лет и она начинала свою карьеру в кино, она приютила свою мать на несколько недель в маленькой квартирке на Небраска-авеню. К тому же, на момент этой беседы Глэдис Бейкер была еще жива. Несмотря на свое безумие, она переживет дочь на двадцать два года.

В 1951 году, когда студии в рекламных целях распространяли легенду о Мэрилин-сироте, актриса получила от Глэдис письмо: «Пожалуйста, милая девочка, напиши мне. Я ужасно скучаю здесь и хочу выйти как можно скорее. Я хочу, чтобы моя дочь любила меня, а не ненавидела». Письмо было подписано: «С любовью, твоя мать». «Мать». Не «Мама». Мать. Та, кем Глэдис никогда не могла стать. Та, кем Мэрилин никогда не станет.

После беседы Мэрилин поблагодарила Бельмона и сказала, что рада была с ним поговорить и что со временем все больше боится отвечать на вопросы журналистов. Она была благодарна за то, что с ней общались не как со звездой, а как с человеком. Этим вечером она поехала в Беверли Хиллз на прием в дом влиятельного в Голливуде литературного агента, Ирвинга Лазара. Она встретила там Гринсона и его жену, которые тепло с ней поздоровались. Затем заметила знакомые лица Джона Хьюстона и Дэвида О. Селзника и долго разговаривала с незнакомцем лет шестидесяти, который только что поселился в Голливуде в Брентвуд Хайтс. Он рассказал ей о том, как ему нравится в Калифорнии. Поехать на северо-запад, за Сан-Фернандо, и ходить по зеленым и голубым холмам, поросшим джакарандой, которые окаймляют пустыню Моджейв, разыскивая редкие виды бабочек, чтобы дополнить свою книгу о калифорнийских чешуекрылых. Бороздить шоссе Лос-Анджелеса в своем «форд импала» и бродить по гипермаркетам: «Особенно ночью, в неоновом свете», — добавил он. Еще он сказал, что написал роман «Лолита», который Стэнли Кубрик собирался экранизировать в студии «Юниверсал». Владимир Набоков старался приспособиться к требованиям сценария.

— А вы чем занимаетесь? — спросил он у блондинки, которая пила бокал за бокалом, чтобы набраться храбрости для беседы или молчать до конца вечеринки.

— I am in pictures, — ответила она, что значит «Я играю в фильмах», но также «Я живу в картинках».

— Я тоже, — с хитрецой ответил мужчина, — но я всего лишь дублер.

Несколько недель спустя в фильме «Давай займемся любовью» Мэрилин навязала Кьюкору в качестве прелюдии к песенке «My heart belongs to daddy» эти слова: «Меня зовут Лолита, и мне не разрешают играть с мальчиками».

После развода со вторым мужем, Джо ДиМаджио, приехав в Нью-Йорк, чтобы учиться на курсах Ли Страсберг в актерской студии, Мэрилин вначале жила в Глэдстоне, на Пятьдесят второй Восточной улице, а затем в апреле 1955 года поселилась в «Валдорф-Астории». У Мэрилин было мало своих вещей в ее манхэттенских квартирах. Библиотека из четырехсот книг, и главное — белый рояль, знакомый ей с семи лет, стоявший в холле, который служил гостиной, среди нескольких предметов мебели в фальшивом французском стиле. Она долго искала его следы, затем в 1951 году нашла его на распродаже в западной части Лос-Анджелеса. Она купила рояль, не глядя на цену, и поставила в своем крошечном однокомнатном номере отеля «Беверли Карлтон». Через два года рояль последовал за ней в трехкомнатную квартиру на Дохени-драйв. Мэрилин брала его с собой каждый раз, когда переезжала. В 1956–1957 годах она переехала в Нью-Йорк, в квартиру на тридцатом этаже на Пятьдесят седьмой Восточной улице, в которой жила с Артуром Миллером.

Когда Мэрилин впервые вышла из самолета в аэропорту Айдлвайлд, под вспышками шестидесяти фотоаппаратов, и сорок минут позировала на трапе под свистки и радостные крики работников аэропорта, она думала только об одном: вновь встретиться в Нью-Йорке с самым интеллектуальным из кинематографистов, Джозефом Л. Манкевичем, который часто говорил: «Я писатель, перешедший к постановке фильмов, а не кинематографист. Я снимал фильмы, чтобы не позволить исказить то, что я писал». В Голливуде он дал Мэрилин роль в одном из своих первых фильмов, «Все о Еве», и она, надеясь показать ему, насколько изменилась за четыре года, хотела получить роль в его музыкальной комедии «Парни и куколки». Но, когда она приехала, Манкевич разминулся с ней, уехав в Лос-Анджелес. Она позвонила ему: «Видите, я стала звездой. Я буду сниматься с Билли Уайлдером в фильме «Зуд седьмого года»». Манкевич сухо осадил ее. То ли из-за того, что она назвала имя режиссера, которого он не любил — среди прочего потому, что не упускал случая посмеяться в своих фильмах над психоанализом, — то ли оттого, что Уайлдер создал признанный шедевр «Сансет-бульвар», картину нравов Голливуда и горький портрет звезды, скатившейся с высот славы, точно в то же время, когда он снимал свой фильм о падении актрисы — «Все о Еве». Конечно, в том году Оскар за лучший фильм достался Манкевичу, но он сохранил к Уайлдеру необъяснимую враждебность. На этот раз он боялся, что комедия его соперника окажется лучше, чем его фильм.

Он разговаривал с Мэрилин очень резко: «Слишком много Голливуда, в вас слишком много Голливуда». Он говорил с ней как с ничтожеством. «Уменьшите декольте, перестаньте вертеть задом — тогда и посмотрим». Она услышала в этих словах жестокое напоминание именно о том, что она ненавидела вспоминать: о ее дебютах в Голливуде, как будто она так и не выбилась из порнографических фильмов.

Назавтра она попросила своего бывшего любовника, Мильтона Грина, сфотографировать ее. В темной студии на Лексингтон-авеню он фотографировал ее, облитую «Дом Периньоном» и одетую в костюм балерины. Под вспышкой, в сломанном кресле, на фоне черной занавеси, она явилась танцовщицей без танца, печальной, раздвоенной, невинной и одновременно непристойной: она прижимала к груди подол разлетающейся белоснежной пачки, на губах ее была кроваво-красная помада, сочетающаяся с лаком на ногтях пальцев ног.

Лос-Анджелес оставался городом кино, с его психоаналитиками, охваченными лихорадкой студиями, зараженными страстью к кадрам. Когда Мэрилин приехала в Нью-Йорк, чтобы поселиться в нем, она совместно с Мильтоном Грином создала независимую продюсерскую компанию. Нью-Йорк стал для нее городом, где она искала смысл людей и явлений. Городом психоанализа. Она встретила там Ли Страсберга, который призвал ее «освободить свое подсознание». Она попросила Грина порекомендовать ей психотерапевта. Он посоветовал Маргарет Херц Хохенберг, психоаналитика венгерского происхождения, грузную, суровую женщину с седыми волосами, туго заплетенными в косы. Она училась медицине в Вене, Будапеште и Праге, затем незадолго до войны поселилась в Нью-Йорке. Маргарет уже лечила Грина и продолжала одновременно психоанализы его и Мэрилин, пока та не порвала с Грином и с ней самой в феврале 1957 года.