Тот, кто полюбит все твои трещины - Рафаэль Боб-Ваксберг

На Новый год мы с Джекой стояли на кухне, пили вино и слушали радио (Йонатан выкинул телевизор в окно). Передавали новости о войне в какой-то стране, которой, я был почти уверен, в моей вселенной не существовало. Джека оперлась на раковину и прикусила нижнюю губу – она часто так делала, прежде чем задать мне вопрос.

Когда ты понял, что хочешь быть ученым? – спросила она, и я поведал ей свою историю «Как я заинтересовался наукой».

Йони Бекерман

Как я заинтересовался наукой

Когда я был в четвертом классе, Питер Вайс вернулся из семейной поездки в Германию с ужасающим кашлем и какой-то заразой, разлетевшейся по классу, как пятна на картинах Джексона Поллока.

Как оказалось, не заразились только евреи. Все светловолосые Смиты и Вандервильты исчезли, а Розенберги и Коэны каким-то образом оказались сильнее, словно их подпитывало отсутствие наших одноклассников, будто они сад, внезапно освобожденный от сорняков.

В итоге врачи выяснили, что Питер Вайс отравился остаточными токсинами во время экскурсии в концентрационный лагерь, а все евреи в классе, внуки выживших, унаследовали иммунитет, выработавшийся за годы воздействия.

Именно тогда я понял, что наука – вокруг нас.

Все остальные предметы неизменны: Брут всегда будет убийцей Цезаря, один плюс один всегда будет равно двум, ЖИ-ШИ всегда будут писаться с буквой «и». Но в естественных науках постоянно происходят новые открытия.

Мы – последние пионеры.

Джека посмотрела на меня и прикусила нижнюю губу. Было ясно, что она хочет о чем-то спросить, поэтому я сказал: Что?

а она сказала: Когда ты проходишь через Анти-Дверь, это делает тебя счастливее?

Я всегда счастлив видеть тебя, – сказал я.

а она сказала: Да, но я подумала… Предположим, что я счастлива на треть от всего возможного счастья. Если бы я прошла через дверь, стала бы я внезапно счастлива на две трети?

Наверное, – сказал я. – В два раза счастливее, чем сейчас!

а она сказала: Но в этом вся проблема; я не знаю, насколько я счастлива. Кто знает, я могу быть счастлива на 75 %, и, если бы я прошла через дверь, меня бы внезапно отбросило до 25 %.

Не знаю, что было бы печальнее: знать, что я была бы лишь на треть счастливее, чем сейчас, или знать, что мое нынешнее состояние – это три четверти от всего счастья, что я только могу испытать.

Что, если бы уровень моего счастья был на нуле, я прошла бы через дверь и поняла, что сто процентов счастья все равно не делают меня такой уж счастливой?

И что тогда?

Я начал отвечать: Это не совсем так, – но она уже разошлась, внезапно оказалось, что уже почти полночь, и я сказал: Счастливого Нового – на моих часах вдруг задрожала минутная стрелка, полночь наступила внезапно, и вот мы уже целуемся. Люди по радио радовались Новому году, я услышал взрывы вдалеке, открыл глаза, пока целовал ее, и увидел четырехкрылую колибри за окном – все было слишком, слишком красиво.

Затем, внезапно, полночь осталась позади и мне стало нестерпимо стыдно. Прошла одна секунда после полуночи, что так далеко от полуночи, как только может быть, пока не начнешь двигаться в обратном направлении. Я сказал: Ну, мне пора…

а она сказала: Нет, пожалуйста. Останься со мной. На чуть-чуть.

Возможно, лучшая версия меня поступила бы правильно и ушла бы, а худшая версия вообще бы об этом не беспокоилась и просто с радостью нарушила все запреты, но я ничуть не лучше себя и мог сделать только то, что человек ничуть не лучше меня мог сделать.

Статуя не строится с основания – она вытесывается из цельного куска мрамора, – и я часто задаюсь вопросом, не формируют ли нас качества, которых нам недостает, словно мы все окружены пустотами, которые раньше занимал мрамор. Я могу сидеть в поезде. Могу лежать в кровати без сна. Могу смотреть фильм; могу смеяться. И вдруг, совершенно внезапно, меня поразит цепенящая правда: нас определяет не то, что мы делаем. Нас определяет то, чего мы не делаем.

Я доехал на метро до кампуса Йонатана и плавно вставил свой ключ в дверь его кабинета. Когда я вернулся в свою вселенную, комната была затоплена; должно быть, я оставил Анти-Дверь открытой. До дома я добирался долго. Когда я заполз в постель, Джессика в полудреме сказала: Привет.

Я сказал: Привет-привет.

Она указала пальцем на свою щеку, я поцеловал ее

и спросил: Как вечеринка?

а она сказала: Скучно. Хотела бы я, чтобы ты там был.

а я сказал: Извини.

Она сказала: Я не умею разговаривать с людьми. У меня во рту слишком много зубов; из-за этого я неправильно выговариваю слова. И у меня продолжают расти новые зубы – это очень странно. Как думаешь, это побочный эффект беременности?

а я сказал: Не знаю.

Мы лежали в постели и смотрели на звезды (мы обрабатывали дом от насекомых; кровать стояла на улице) и Джессика сказала: Я скучала по тебе.

Я сказал: Ты когда-нибудь задумывалась о том, каково это – пройти через Анти-Дверь?

Она пробормотала: Иногда.

И уснула.

На следующее утро нас рано разбудил мой телефон, и Джессика прокричала: Выключи его нахрен! Это была ассистентка доктора Хесслейна, и в качестве рингтона стояла «Последняя электричка в Лейпциг», быстрый марш Малера.

Она сказала: Йони, Карл… мертв.

а я сказал: О господи, с ним всё в порядке?

а она сказала: Ну, он мертв, так что… нет.

Карл оставил кран открытым на всю ночь. Вода заполнила здание, и он захлебнулся во сне.

Мы отправились на похороны и шиву[8]. Я произнес неплохую и точную речь. Джессика с любовью сжала мою руку. Но все это время я думал только об одном: Анти-Дверь у меня в кабинете, и теперь никто, кроме меня, о ней не знает.

Я снова ходил к Джеке. Мы занимались любовью в кровати, которую она делила с мужем; это была противоположность той кровати, которую я делил с женой, и поскольку каждый из нас был полной противоположностью супруга другого, я позволил себя убедить – нет, я сам убедил