Репортажи с переднего края. Записки итальянского военного корреспондента о событиях на Восточном фронте. 1941-1943 - Курцио Малапарте

– Большевики забрали самых лучших, – заявил он, – теперь осталось девять.

Мы со стариком прошли через двор и вошли в большую конюшню, где я увидел семь лошадей, которые ели сено из кормушек. В углу конюшни лежала охапка свежего корма – травы, зеленого овса и клевера. Лошади были худыми, низкорослыми, костлявыми, со впалыми боками. Я удивился, что при таком обилии корма все собранные здесь лошади оказались такими изможденными.

– Этот скот нехорош, – заявил старик.

Мы снова прошли через двор и зашли под навес, где хранилась сельскохозяйственная техника. Здесь было две молотилки, четыре или пять сенокосилок и трактор. Вдоль стены были расставлены многочисленные емкости с бензином, машинным маслом и керосином. Как мне показалось, молотилки находились в особенно плачевном состоянии.

– Эх, – пожаловался мне старик, – отремонтировать их или хотя бы добыть запчасти для двигателя было чертовски трудно. Нам приходилось ждать, пока не подвернется механик из какого-нибудь колхоза. В колхозе в Шофронканах нам никогда не позволяли завести собственного механика. Приходилось посылать либо в Кишинев, либо иногда в Балту. Когда я приезжал в Шофронканы, мне обычно говорили: «Завтра. Приезжай завтра». Вот оттого машины и превратились в хлам.

Он покачал головой и поскреб седую щетину у себя на подбородке.

– Это ваши машины? – спросил я у него.

– Молотилка принадлежит колхозу. Мы берем ее в аренду. Во время сбора урожая мы должны предоставлять ее и другим фермам. Остальные машины принадлежат ферме.

Мы осмотрели еще одну конюшню, еще амбары с масличными семенами, два огромных зернохранилища. Ферма оказалась довольно большой и, как мне показалось, была хорошо оснащена. Но я насчитал здесь всего три коровы. Это показалось мне слишком малым для такого процветающего хозяйства.

Среди строений фермы была и так называемая «усадьба», где в прошлом проживал владелец хозяйства. Она представляла собой низкое строение, с глинобитными стенами, покрытыми изнутри и снаружи толстым слоем извести. Перед фасадом располагалась веранда с балюстрадой небольших деревянных колонн. Дом окружал небольшой садик, сейчас сильно замусоренный каким-то дурно пахнущим хламом и гниющей соломой. Посреди этого мусора прокладывали себе дорогу несколько кур.

Старик рассказал мне, что в прежние времена помещиком здесь был румынский еврей. Я остановился у входа и разразился хохотом. Слово «помещик», произнесенное в данный момент и при данных обстоятельствах, показалось мне абсурдным и смешным: нелепое и неуместное, абсолютно устаревшее слово, слово, будто воскресшее из мертвого языка, вызвало у меня взрыв веселья. Думаю, что для нас обоих (пусть и по разным причинам, несомненно, совершенно разным причинам) это слово звучало по-настоящему странно. Я почти почувствовал, что для нас двоих оно потеряло всякий смысл. Но старика, похоже, совсем не волновала возможность возвращения прежнего хозяина. (Мне показалось, что он произнес слово «еврей» каким-то язвительным тоном.) «Сотрудниками сельскохозяйственного центра тоже были евреи», – продолжал он. Он мял шапку в руках и смотрел на меня. Я прекрасно понимал, о чем он думал, но сделал вид, что не понимаю. Его очень интересовало, будет ли имущество, переданное колхозам, возвращено прежним владельцам. Эта ферма была одним из нескольких хозяйств, земли которого входили в состав колхоза в Шофронканах. Я не знал ответа на этот вопрос. Все зависело от того, как закончится война.

Я сидел на стуле в помещении, которое, как я полагал, служило кабинетом для «помещика». В комнате был еще и диван. Стоял также большой книжный шкаф, полки которого были заполнены ровными рядами примерно сотни различных томов. Я не удивился, что многие книги были изданы во Франции. Было довольно много книг Поль де Кока[13], несколько книг Макса Нордау[14]. Какое-то время в прошлом здесь, в усадьбе, жили два советских руководителя, как я понял, инспекторы из сельскохозяйственного центра.

– Вы устали? – спросил меня старик. Он предложил мне прилечь на диван. Я поблагодарил, но предпочел не рисковать.

– Знаете, – сказал я ему, – если бы вы решили собрать всех насекомых в округе, то это было бы для них самым подходящим местом.

Старик засмеялся и поскреб подбородок.

– У вас не найдется немного хлеба с сыром? – спросил я.

– Думаю, найдется, – ответил старик.

Мы вышли из усадьбы. В конце двора девушка в красном платке наблюдала за работой трех пожилых крестьян, которые наполняли мешки масличными семенами. Это была та же девушка, за которой я наблюдал раньше, когда она помогала мужчине запрягать лошадей в телегу. Она часто повышала голос. Трое крестьян продолжали работать, не обращая на нее внимания. Старик направился к девушке.

– Хлеб есть, а сыра нет, – отрывисто бросила девушка.

Старик выглядел униженным.

– Может быть, есть немного молока?

– Молока? Корова находится там, в конюшне.

В этот момент я положил на ее руку свою и сказал ей:

– Госпожа большевичка, я не знаю, как доить корову.

Девушка засмеялась.

– Простите меня, господин, – проговорила она, – но, знаете…

– Я заплачу вам за молоко.

– Я не это хотела сказать… Не нужно платить мне за это.

Она направилась к конюшне, зашла внутрь, взяла ведро, висевшее на стене, быстрым взглядом проверила, чистое ли оно, снова вышла, чтобы вымыть ведро у колодца, вернулась в конюшню и села на колени. Через минуту девушка встала и протянула мне ведро, на дне которого был слой молока в несколько сантиметров. Старик принес мне приличный кусок белого хлеба. Немного высохшего, но вкусного.

Я макал хлеб в молоко на дне ведра. Девушка наблюдала, как я ем. Затем она вышла, не удостоив меня даже кивка головы. Про себя я подумал: «Они плохо ее воспитали».

Потом я улыбнулся. Должно быть, девушка была хорошим человеком. Одной из тех, кто работает, кто заставляет колеса вращаться. На самом деле она мне скорее понравилась. Я мог бы прекрасно и сам подоить корову.

– Эта девушка забавное существо, – заметил я вслух.

– Мы заплатили за нее триста рублей, – признался старик.

– Где вы ее купили?

– Мы забрали ее в колхозе.

– Вы сказали триста рублей? Всего триста рублей? (Триста рублей – это примерно тысяча лир.)

– Это много, я знаю, но она действительно привлекательное существо.