Падение Стоуна - Йен Пирс

Еще более любопытной была фраза: «в числе его деловых интересов». Некролог и дальше уронил подобный же намек: «наиболее известное из его финансовых начинаний…» Что опустил автор? Макюэн сказал, что ему принадлежала «Кроникл»; Уилф Корнфорд упомянул отели и банки. Они подразумевали это?

Как и в большинстве некрологов, автор почти ничего не сказал о нем как о человеке. В некрологах это не принято. Но здесь сдержанность была больше обычной. Упоминалось, что Рейвенсклифф оставил после себя жену, но не сообщалось, когда они поженились. О его жизни вообще ничего не говорилось, как и о том, где он жил. Не было даже ни единого из обычных клише, послужившего бы намеком: «прирожденный рассказчик» (любил звук собственного голоса); «отличался щедростью к друзьям» (расточитель); «внушительный враг» (изувер); «строгий, но справедливый со служащими» (рабовладелец); «любитель скачек» (в жизни не прочел ни единой книги); «холостяк» (развратник); «коллекционер цветов» (подразумевается большой бабник. Почему это выражение стало подразумевать подобное, я не знаю).

Дополнительное корпение над «Ежегодным индексом» «Таймс» навело на несколько статей общего характера, но прочесть их в этот день я был не в силах. В блокноте у меня набралось достаточно, чтобы вечером представить Франклину вполне умную физиономию, и я обнаружил, что бомбардировка фамилиями и названиями, и ценами акций, и коэффициентами рентабельности слишком умопомрачительна, чтобы выдержать ее на пустой желудок. А потому я сел в омнибус назад на Флит-стрит, где вошел в «Короля и ключи», чтобы съесть яйцо под маринадом и запить его пивом. Это был паб при «Телеграф», паршивая дыра, где в самый солнечный день требовалось вонючее газовое освещение, поскольку там почти не было окон, чтобы пропускать внутрь дневной свет или свежий воздух. Там воняло потом, табаком и скисшим пивом. Почему он пришелся по вкусу «Телеграф», я не знаю, но лояльности и вкусам репортеров объяснений нет. Просто так вышло. Имелась и положительная сторона: мамаша Белл, хозяйка, была добродушной толстухой, всегда готовой оказать кредит, а то и одолжить денег завсегдатаям, и держала свое заведение открытым весь день и всю ночь. Для «Телеграф» оно было тем же, чем профессорская для университетских преподавателей или «Реформ клуб» для элиты либералов. Место, где чувствуешь себя как дома. Кроме того, подозреваю, самые грязь и вонь этого заведения и делали его привлекательным — ну, как некоторые люди привязываются к шелудивому старому коту, потому что он такой омерзительный и несимпатичный.

Хозвицки был там, как я и надеялся. Субъект не из легких, Стефан Хозвицки, но привлекательной в нем была усердность. Он не пользовался популярностью среди своих коллег и имел репутацию заносчивого. Незаслуженно. Он попросту был антипатичен. Было практически невозможно поверить, что он может нравиться, да никто этого и не проверял. Я, правда, приложил некоторые усилия, подумав, когда он начинал, примерно полтора года назад, что смогу ввести его в курс, как другие вводили меня. Хозвицки не нуждался в наставлениях, расценивая их как похлопывание по плечу, и, честно сказать, репортером он был хорошим. Увы, он так и не понял, что писать хорошие статьи — лишь малая часть профессии. Быть рядом, жаловаться на редакторов, стонать о том, о сем и об этом — куда важнее. Товарищество — это все.

Сенсацию прибереги для себя, это само собой разумеется. Но не прячь мелочи. Большинство сюжетов находишь потому, что коллега дает тебе подсказку и ожидает получить подсказку в свой черед. Хозвицки воспринимал жизнь как соперничество. Он никогда никому ничего не говорил. Вместо того чтобы полагаться на предлагаемый каждое утро в баре общий котел информации и самому его пополнять, он самолично обходил все полицейские участки. Если он обнаруживал что-то, упущенное другими, пусть самое тривиальное, то держал это при себе. Он был честолюбив и исполнен решимости стать фигурой, чего бы там о нем ни думали другие.

Не знаю, сумел бы он достичь своей цели. Он погиб на фронте в 1915 году, став жертвой собственной усердности. Когда остальные преобразились в военных корреспондентов, преобразился и он, полный решимости показать себя истинным англичанином, вопреки своей фамилии и месту рождения, Польши, если не ошибаюсь. И пока его коллеги пригибали головы в окопах, он вызвался пойти в ночную разведку. Его труп найден не был.

Поздоровался он со мной без всякой теплоты, но хотя бы не отодвинулся дальше вдоль стойки при моем приближении.

— Я весь день занимался хилл-эндским убийством, — сказал он. Разговоры ему не давались. Он либо говорил что-то конкретное, либо молчал. Во всяком случае, это избавило меня от обузы заводить пустопорожнюю болтовню. Хозвицки был единственным репортером в Лондоне, которого прямолинейность не оскорбила бы.

— Ты написал о Рейвенсклиффе, когда он умер?

Он что-то буркнул себе под нос. Намерен ли я указать на ошибку? Предложить дополнительную информацию? Будет ли ответ ему на пользу или во вред? Он пока еще не определил.

— Да, — сказал он.

— Скажи-ка мне. История старая, ты ничего не потеряешь. И можешь приобрести кое-что на будущее.

Его глаза сощурились.

— Что?

— То, что я узнаю. Ты слышал, что я ушел из газеты?

Он не слышал. Я почувствовал себя слегка оскорбленным. Как я говорю, мы компания сплетников. Учтите, я не льстил себя мыслью, что мой уход займет ведущее место среди интересных анекдотцев, но я ожидал, что про это заговорят быстрее.

— Да. И что бы я ни разыскал, писать я про это не буду. Понимаешь?

Он кивнул.

— Отлично. Я хочу знать, почему ушло трое суток, прежде чем о смерти Рейвенсклиффа сообщили газеты?

— Потому что полиция раньше никому о ней не упомянула.

Я нахмурился.

— Но почему?

— Полагаю, так пожелала семья. Они так делают, эти люди. Просят полицию. Полиция подчиняется.

Надо будет спросить вдову Рейвенсклиффа при следующей встрече.

— Откуда ты это знаешь?

Очень просто. По его словам, он зашел в участок на Боу-стрит в половине десятого утра, как всегда. Его последний заход в тот день. Он жил в самой глубине Ист-Энда, начинал с полицейских участков в Сити приблизительно в пять утра и добирался на своем велосипеде до западных районов примерно в то же время, когда я направлялся на восток, чтобы приняться за работу.

— Обычно они дают мне регистрационную книгу и позволяют посмотреть записи. Затем я спрашиваю про то, что меня заинтересовало, и они кратко излагают суть. Достаточно просто. Ну, да ты сам знаешь.

Я кивнул.

— Только не в то утро. Дежурила волосатая свекла.

Достаточно хорошее описание. Сержант Уилкинс весил заметно больше двухсот пятидесяти фунтов, а цвет его лица колебался между багровостью его щек и лиловостью кончика носа. Даже просто вставая, он пыхтел от натуги, а обход улиц был настолько выше его возможностей, что сочувствующие коллеги давным-давно усадили его за стол дежурного. По правилам, его надлежало уволить как непригодного к службе, но полиция всегда опекает своих. Уилкинс был своего рода святым и нравился всем, даже преступникам, чьи дела он протоколировал изо дня в день. И вид у него был такой, словно каждое преступление для него было личным разочарованием. При нормальных обстоятельствах более благожелательного и услужливого человека трудно было бы найти.