Патриарх Филарет. Тень за троном - Андрей Богданов

Князя Ивана (Васильевича Сицкого) царь послал с Тимохой Грязным в Кожеозерский монастырь, а княгиню — в пустынь и повелел их там постричь, да удавили их обоих в том же месте.

Фёдорову же жену Никитича Оксинью Ивановну послал в Заонежские погосты, и посадили её в тюрьму и морили голодом. Бог же, видя её правду и неповинное её терпение, душу в ней укрепил.

Родичей же их, Репниных, и Сицких, и Карповых, (царь) разослал по городам и темницам; вотчины их и поместья все велел раздать в раздачу, а имущество их и дворы повелел распродать, а деньги взял себе.

Вскоре после их разорения (царь) повелел Ивана Никитича, и князя Ивана Борисовича, и сестру Фёдора Никитича, и детей, и сноху его перевести в их вотчины, в Юрьевский уезд, в село Клины, а велел быть у них приставам Давыду Жеребцову да Василию Хлопову, и тут они были до смерти царя Бориса. А Сицких из тюрьмы выпустил и велел им быть в Понизовых городах (Поволжских, ниже по течению от Нижнего Новгорода) воеводами.

А князя Бориса Камбулатовича на Белоозере в темнице не стало. А сына князя Ивана Сицкого, князя Василия, повелел (царь) привести к Москве; и его по дороге, в телеге, уморили. Те же окаянные люди-доносчики все пропали: друг друга изрезали, а иные по дорогам побиты были; все без покаяния померли за свое окаянство и неправедные дела и за неповинную кровь»[31].

Кровожадные стремления Годунова летописец, вероятно, несколько преувеличил, но народное мнение о царской расправе над достойными людьми выразил вполне. Романовы и их родичи помирали в заточении столь быстро, что никакого оправдания придумать было нельзя. Поэтому Годунов, по своему обыкновению ссылать и прощать, кого не успел нанести, распорядился не утеснять маленького Михаила Фёдоровича с его родственницами в Клипу.

«Чтобы дворовой никакой нужды не было, — писал царь Борис приставу, — корму им давать вдоволь, покоить всем, чего ни спросят. А не так бы делал, как прежде писал, что яиц с молоком даёшь не помногу; это ты делал своим воровством и хитростью; по нашему указу велено тебе давать нм еды и питья во всем вдоволь, чего пн захотят!»

Подлость нрава, однако, не позволила Годунову утешить сообщением о послаблении детям оставшихся в заточении Фёдора Никитича и Ксении Ивановны (против желания называвшихся Филаретом и Марфой). В то же время опальный боярин прикладывал все усилия, чтобы выглядеть в глазах царя Бориса смирившимся, отрезанным от мира узником.

Всё, что он мог себе позволить, — это простую хитрость. Пристав Воейков извещал Годунова, что «твой государев изменник старец Филарет Романов мне говорил: „Не годится со мною в келье жить малому (юному слуге); чтобы государь меня, богомольца своего, пожаловал, велел у меня в келье старцу жить, а бельцу с чернецом в одной келье жить непригоже“.

„Это Филарет говорил для того, — пояснял пристав, — чтоб от него из кельи малого не взяли, а он малого очень любит, хочет душу свою за него выронить“. Кроме того, „малый“, по словам пристава, отказывается доносить.

Довольный, что сумел разгадать хитрость Филарета, Годунов велел удалить „малого“ из кельи опального и указал „с ним в келье старцу жить, в котором бы воровства никакого не чаять“. (Напомню, что воровством называли тогда государственное преступление.) На этом царь успокоился и даже разрешил пускать в монастырь богомольцев, только „смотреть накрепко, чтобы к старцу Филарету к келье никто не подходил, с ним не говорил, и письма не подносил, и с ним не сослался“.

Охрана успокоилась, чего и добивался Филарет. Удовольствовавшись малым разоблачением, шпионы Годунова не докопались до тайных связей опального старца с женой и братом Иваном, с информаторами, сообщавшими ему все важнейшие политические новости.

Среди „доброхотов“, подвергавших себя страшной опасности, доставляя вести Романовым, были крестьяне, монахи и священники. О некоторых из них мы знаем по жалованным грамотам, выданным благодарными Романовыми уже в царствование Михаила Фёдоровича.

Награждены были помогавшие Михаилу Никитичу ныробские крестьяне. Пожалованы были и жители Обонежской пятины, которые, „памятуя Бога, свою душу и житие православного крестьянства, многие непоколебимым умом и твёрдостью разума служили, и прямили, и доброхотствовали во всем Марфе Ивановне… и про здоровье Филарета Никитича проведывали и обвешали (сообщали), и в таких великих скорбях во всём помогали“.

Конечно, вести запаздывали. Ивану Никитичу, например, Филарет писал в Пелым 8 августа 1602 г., не зная, что он переведен оттуда в Нижний Новгород (через Уфу) ещё весной. Но запаздывали сведения, посланные с курьерами (или, по-военному, „проходцами“, „вестовщиками“ и „лазутчиками“). То, что попадало в народную молву, разносилось мгновенно: недаром говорят, что слухи — единственное, что распространяется в нашей Вселенной быстрее света. Не зная о перемещении Ивана, Филарет уже скорбел о смерти остальных братьев: „Ушами моими слышал, колико враг нанес братьям беды: томлением, и гладом, и нуждою смерть прияли в изгнании как злодеи“.

Конспирация требовала, чтобы Филарет не раскрывал наличия особых каналов связи с женой и детьми. Поэтому в письме брату, которое могло быть перехвачено, он просит сообщить новости, „как в мире терпят беду жена и чада“. Несколько лет спустя, когда трон Годунова уже шатался, Филарет предал это письмо гласности.

Как известно, гласность на Руси испокон веков имеет две формы: официальную, или легальную, которой никто никогда нс верит, и якобы тайную, передаваемую по секрету из уст в ус та, но доступную всем, даже шпионам, искони наслаждавшимся ею на досуге. Так и письмо Филарета Ивану Никитичу в списках ходило по рукам, доставляя читателям и переписчикам особое удовольствие причастностью к тайне.

Оставаясь в любимом пародом образе, Филарет завоевывает ещё большие симпатии как униженный и оскорбленный, к коим от века прилепилась русская душа. Он вспоминает, как ходил в золоте, — ныне же облачен „во вретища и власяные рубы худыя“; как пил дорогое вино — а теперь слезами размачивает сухой хлеб.

Некогда боярин „с князьями о пользе народной помышлял“ — а в заточении и „конечном порабощении“ от игумена и монастырской братии должен „отсекать свою волю в помыслах“. Жена и дети его страдают безвестно, братья злодейски уморены „в изгнании“. На себя узник „видит всегда скорбь немалую от лжесловия, и клеветников, и наветников, ложные писания па меня подающих, не только от мирских, но и от духовных отцов, постнически живущих, а злобою всегда промышляющих“.

Но главный его враг — Годунов. Якобы смиренный, Филарет повторяет: „Борис много мне зла сотворил — да судит его Бог!“ Я же, утверждает узник, не завидую светлости сана и нс желаю величества его: „Не похищаю мне не дарованного престола и не добиваюсь власти неправедным пролитием крови, понеже сие есть как сон и тень!“ Романов прямо не называет царя Бориса узурпатором и убийцей, но это обвинение откровенно звучит между строк.

В „сон и тень“ быстро превращалась неправедная власть Годунова. Всё было у него хорошо до опалы на Романовых, а после неё всё полетело в тартарары. Что бы ни делал царь Борис после этого преступления, все оборачивалось к крушению его царства. Красивая мистическая версия, не правда ли? Даже странно, что её до сих пор не использовали возвышенные до полной оторванности от реалий историки. На самом деле Годунова подвело усиление им самим смуты в умах подданных.