Барнаби Граймс. Проклятие ночного волка - Пол Стюарт

– Под самой крышей, – прорычал он. – Стучи громче. Мамаша Халливэлл на ухо туга.

Я поблагодарил его и вошёл в дом.

Лестница была шаткой, и, поднимаясь, я чувствовал, как под моими шагами дрожит каждая ступенька. Казалось, что я – внутри карточного домика, и вся конструкция в любую минуту может рухнуть. Доносились запахи варёной капусты, пригоревшего жира, и чем выше я поднимался – тем сильнее пахло. Изо всех сил я старался не обращать внимания ни на гадкие запахи, ни на множество любопытных глаз, что в сумраке каждого этажа таращились на меня из-за приоткрытых дверей.

На последнем этаже я постучал. Дверь немедленно открылась, и меня едва не сшибло волной нестерпимой вони.

– Да-да?

Передо мной стояла маленькая, бледная женщина, похожая на хорька. Невозможно было сказать, сколько ей лет. Такие волосы могли запросто принадлежать и молодой – густые и золотистые, хоть мытьём она их не баловала. Кожа, однако, была безобразная: даже на вид жёсткая, как наждак, вся в морщинах и оспинах.

– Эдна Халливэлл? – уточнил я, стараясь говорить громко, как и советовал циклоп.

Она кивнула.

– Да-да, и незачем так кричать – я отлично слышу… по крайней мере, теперь стала…

Я сунул руку во внутренний карман, достал оттуда конверт и протянул ей.

– От доктора Кадуоллэдера, – пояснил я.

Она снова кивнула и радостно улыбнулась. Грязным ногтем она вскрыла конверт и стала читать уведомление, беззвучно шевеля губами. Взглянув через её плечо, я обнаружил источник смертоносного запаха.

На стропилах гнездились голуби. Сотни голубей. Они, успел заметить я, влетали и вылетали через дыры в крыше. Пол и убогая меблировка – всё было покрыто чёрно-белым птичьим помётом. Помёт сгребался в кучи, возвышающиеся на полу, мешки с помётом громоздились в углу. Мамаша Халливэлл, очевидно, была скребухой – она зарабатывала на жизнь, собирая и продавая голубиный помёт на удобрения.

– Приду, куда я денусь, пусть доктор не сомневается! – прервала мамаша Халливэлл мои размышления о помёте и захлопнула дверь у меня перед носом.

«Что ж, одним меньше», – подумал я, ставя галочку в списке напротив фамилии «Халливэлл».

Я посмотрел, кто следующий в списке – имя и адрес. Эдвард Доббс. Шулерский переулок, 12, подвал. Я спрятал листок обратно во внутренний карман и стал спускаться по лестнице.

Малый по имени Эдвард Доббс оказался уличным торговцем на мели. Когда я говорю «малый», то имею в виду, что Эдварду было никак не меньше семидесяти. Я вручил ему уведомление. Он широко улыбнулся – во рту у него недоставало зубов – и пообещал явиться на Хартли-сквер вечером, до того, как зажгут фонари.

С Шулерского переулка я свернул направо. Таверна «Свиное Ухо» – мой третий адрес – находилась за Осиным Гнездом, на Ремешковой улице. Получателем была, как гласил список, мисс Сара Монахан.

Я вскарабкался по водосточной трубе на крыши домов Амхёрст, стоящих полукругом, и направился в сторону театрального квартала, к частоколу дымящихся труб, туда, где уже зажгли газовые фонари. Вскоре подо мной зашумела Ремешковая, знаменитая своими мюзик-холлами. Но не только ценителей искусства можно было встретить на этой улице – питейные дома, игорные притоны, в изобилии разбросанные по Ремешковой, предполагали и публику иного толка. Названия здешних заведений – «Хмельной Гонец», «Виски от Генри», «Расквашенный Нос», «Бутлегер» – говорили сами за себя.

Проклятия, брань, громовые раскаты хохота, куплеты похабных песенок, грохот падающих в бесконечных кулачных боях и пьяных потасовках тел – звуки эти заполняли пристанища порока и вырывались на улицу, пугая прохожих. Что и говорить, Ремешковая даже при свете дня – это приключение не для малодушных.

Я съехал вниз по медной трубе и, ловко пролетев над бочкой с дождевой водой, спрыгнул на землю. Я оказался в грязном переулке, неподалёку от таверны «Свиное Ухо». Что ж, от места с таким названием ничего хорошего ждать и не следует.

Таверна выглядела удручающе – выбитые окна, ржавая вывеска. Сколько всего, должно быть, повидали эти стены. Изнутри – с первого этажа, где в тавернах, как правило, устраивали питейную залу, – доносились выкрики и глухие звуки ударов. Я готовился к худшему и ничуть бы не удивился, если бы застал старую добрую драку: когда мебель трещит, а кости хрустят.

Одной рукой сжимая рукоять шпаги, а другой – дверную ручку, я переступил порог.

Не могу сказать, чего именно я ожидал. Может, что, как только я войду, повиснет внезапная тишина, и все повернут головы и уставятся на меня. Может, что кто-нибудь выскочит из-за барной стойки и проломит мне череп бутылкой. К счастью, ничего подобного не случилось: мне показалось, что никто даже не заметил моего появления, хотя ручаться я не мог – внутри царил сумрак.

Я остановился ненадолго, чтобы глаза привыкли к темноте, а затем подошёл к бару. За стойкой смуглая женщина протирала пивные кружки грязной тряпкой. На мясистой, как свиной окорок, руке хозяйки, ниже локтя, красовалась татуировка. Пол был засыпан опилками, в воздухе стоял дым. Я устроился на высоком стуле и положил локти на исцарапанную дубовую стойку.

– У меня письмо для Сары Монахан, – начал я. – Я так понимаю, у неё здесь комната.

– Для Сары Монахан? – повторила хозяйка и тут же остервенело замотала головой, да так, что её засаленный домашний чепец едва не слетел в лоток с помоями. – Никого с таким именем тут нет.

Я нахмурился.

– Но я не мог ошибиться.

Хозяйка гневно посмотрела на меня и очень громко спросила:

– Хочешь сказать, я – лгунья?

Вот теперь действительно повисла внезапная тишина, все повернули головы и уставились на меня. Потом я услышал скрежет отодвигаемых стульев – это трое или четверо здоровяков поднялись со своих мест из-за столов. Один из них не иначе как сжимал в правой руке бутылку, а левой – легонько постукивал по горлышку в предвкушении. Кажется, я влип. В местах наподобие «Свиного Уха», чтобы напороться на драку, многого не надо – достаточно неосторожно брошенной фразы.

Я улыбнулся как можно беззаботнее и двумя пальцами пустил крупную монету катиться по барной стойке в сторону хозяйки.

– И в мыслях не было назвать саму легенду карнавала лгуньей! – заверил её я. – Сочту за честь, если позволите угостить вас – в знак восхищения произведением искусства, коим вы, вне всяких сомнений, являетесь!

Хозяйка просияла в восторге, одарив меня чернозубой улыбкой, и жестом велела своим дружкам не приближаться.

– Так ты знаешь, кто я? – кокетливо спросила она.

– Генриетта, Королева Амазонок! – воскликнул я. – Кто же вас не знает!

Я вовремя успел заметить наколотую на её руке готическим шрифтом надпись – «Генриетта, Королева Амазонок». Скорее всего, то, что я видел ниже локтя, было лишь фрагментом огромной и хитро продуманной татуировки: я полагал, что она захватывала всю руку, до плеча, а потом, возможно, переползала и на другие части тела. Видимый фрагмент татуировки рассказал мне всё, что нужно знать. Хозяйка, очевидно, была Расписной Красоткой – когда-то выступала в цирке, на потеху публике показывая своё исколотое тело. За годы гастролей накопила денег, чтобы приобрести эту захудалую таверну – место, где комплименты в её адрес были, думалось мне, так же редки, как и неразбавленный водой эль.