От фермы к фабрике. Новая интерпретация советской промышленной революции - Роберт Аллен

Фактор спроса на потребительские товары имеет две составляющие: спрос городского населения и спрос сельского населения. Несмотря на то что лишь десятая часть населения страны проживала в черте города, ее доходы выражались в денежном эквиваленте, и именно эти люди были основными участниками процесса «купли-продажи». Если говорить об уровне расходов жителей деревни, то они, разумеется, в пересчете на душу населения тратили значительно меньше. Однако не следует забывать о процентном соотношении сельского и городского населения — 90 % против 10 %. В итоге совокупный объем расходов в обеих категориях был примерно одинаковым.

В 1920-х гг. специалисты Госплана по статистике провели детальный анализ этих данных, показавший, например, что на долю сельского населения приходилось около 55 % всех потребительских товаров непродовольственной категории (Уиткрофт и Дэвис. 1985, 211). Аналогичная ситуация наблюдалась в преддверии Первой мировой войны. Для объяснения роста отрасли товаров потребительского назначения (включая такие категории, как торговля и жилищный сектор) необходимо дать оценку роста городского и сельского спроса.

Широко известна теория Ленина, согласно которой «разложение крестьянства» было двигателем роста спроса сельского населения. Он полагал, что распад крестьянской общины на небольшую группу крупных фермерских хозяйств и массу безземельных наемных рабочих ведет к исчезновению такой ячейки, как средние хозяйства, которые обходились трудом только одной семьи. Исследования же бюджетной статистики конца XIX в. демонстрируют довольно интересную картину: именно «середняки» оказывались наиболее самодостаточными и тратили меньше всего средств как по сравнению с наемными рабочими, так и по сравнению с крупными хозяйствами. Ленин в своем анализе приходит к логичному выводу о том, что «разложение крестьянства создает внутренний рынок для капитализма» (Ленин. 1894, 181). «Только этот факт образования внутреннего рынка разложением крестьянства и в состоянии объяснить, например, громадный рост внутреннего рынка на хлопчатобумажные продукты, производство которых так быстро росло в пореформенный период рука об руку с массовым разорением крестьянства» (Ленин. 1894, 181).

Несмотря на то что теория Ленина предоставляет вполне приемлемое обоснование взаимосвязи между процессом индустриализации и переменами в социальной структуре сельского населения, его аргументация при этом совершенно неубедительна. Действительно, наблюдалась ситуация, когда доля расходов на потребительские товары у самых бедных и самых зажиточных хозяйств была более высокой. Однако на основе только этого факта нельзя сделать вывод о том, что расслоение крестьянской общины оказало столь значительное воздействие на формирование рынка спроса. В качестве доказательства можно привести сравнение средней доли расходов на приобретение потребительских товаров крестьян с различным уровнем дохода и доли аналогичных расходов среднестатистического крестьянина. Разница оказывается весьма незначительной. Причина кроется в том, что бедные слои населения имели слишком низкий уровень доходов, а категория зажиточных крестьян была слишком малочисленной. В итоге в России начала XX в. распределение крестьянских хозяйств по «размерным» группам привело к тому, что средняя доля их расходов была лишь немногим ниже показателя, рассчитанного в условиях теории идеального уравнения владений. Иными словами, разложение крестьянства нельзя рассматривать как существенный фактор роста внутреннего рынка спроса.

В действительности же большую роль в процессе роста спроса сельского населения сыграли такие факторы, как объемы производства аграрного сектора и стоимость сельскохозяйственной продукции. При этом формирование рынка спроса городских жителей происходило под воздействием производственных показателей тяжелой промышленности и хлопковой индустрии. Первая, в свою очередь, зависела от масштабного железнодорожного строительства, вторая — от таможенной политики государства. С увеличением расходов работников на товары потребления развивались и отрасли промышленности. Производство потребительских товаров, в конечном счете, находилось в прямой зависимости от факторов, определявших общее развитие экономики страны, среди которых — мировые цены на зерно, производительность сельскохозяйственного сектора, железнодорожное строительство, тарифные рычаги, позволявшие стимулировать развитие российской промышленности, и т. д. Таким образом, рост отраслей легкой промышленности был производным явлением, не обладавшим собственным импульсом развития.

Аналогичная ситуация наблюдалась и в сфере иностранных инвестиций в российский производственный сектор: в 1913 г. их уровень был достаточно высоким, однако этот источник вложений не являлся независимым фактором развития. В этот период степень интеграции мирового рынка капитала была весьма высокой, и многие страны имели равные шансы на получение инвестиций. В таких условиях инвестиционные потоки реагировали на изменение коммерческого аспекта экономики страны. То есть можно сказать, что не увеличение притока иностранного капитала в российскую экономику стало первопричиной ее роста, а, напротив, повышение внутреннего спроса представляло собой значимый стимул, побуждающий иностранных инвесторов рассматривать Россию как более выгодный объект для вложения средств.

Рост экономики России: шанс на сохранение тенденции?

Оптимистичные оценки экономики имперской России, характерные для выводов Грегори, приводят к мысли о том, что существовала вероятность такого пути развития страны, при выборе которого экономические показатели значительно превышали достижения советской экономики. Так, Грегори утверждает: «В этой ситуации резонно рассмотреть следующий вопрос: что произошло бы, если бы административно-командная система не была установлена? Если бы царская экономика продолжала бы развиваться после окончания Первой мировой войны на основах, созданных за последние десятилетия существования Российской империи?» Всегда непросто найти ответ на вопрос «а что было бы, если бы..?», особенно, когда речь идет о контрфактических выводах, охватывающих продолжительный отрезок истории и включающих в себя обзор основополагающих изменений экономических и социальных институтов страны. Однако, настаивает Грегори, «с точки зрения технического статистического анализа, очень трудно представить, что результаты этого развития были более низкими» по сравнению с результатами, имевшими место в советское время — в 1989 г. ВВП на душу населения составил 7070 дол. Автор продолжает свою мысль, приходя к заключению о том, что «очень трудно вообразить ситуацию, когда территория бывшей Российской империи не была бы сегодня мировой экономической державой, обеспечивающей гражданам жизненные стандарты, близкие европейским». С учетом показателя ВВП на душу населения в тот же период в Западной Европе, который составлял порядка 18 тыс. дол., это утверждение представляется очень смелым[15].

Небольшое упражнение в расчетах поможет прояснить этот вопрос. Если бы на протяжении XX в. экономика России росла темпами, аналогичными имперскому периоду, то ежегодный рост ВВП на душу населения в Советском Союзе составил бы 1,7 %, что позволило бы ему к 1989 г. достичь отметки в 5358 дол. Результат неплохой, если забыть о тех самых 7070 дол., которые были реальным результатом развития советской экономики в рассматриваемый период. Следовательно, экстраполяция темпов роста имперской экономики на период до 1989 г. не дает оснований надеяться, что вероятная перспектива могла бы составить достойную конкуренцию достижениям реальной командно-административной экономики. В действительности же для того, чтобы достичь требуемого уровня, ежегодный рост экономики капиталистической России в пересчете на душу населения должен был составлять 2,1 % — сценарий вполне реализуемый, например в Германии в 1885–1913 гг. доходы на душу населения росли на 1,8 %, а в 1913–1989 гг. — на 2,1 %, да и показатели остальных западноевропейских государств в эти годы аналогичны. Иными словами, даже при условии что темпы роста российской экономики сравнялись бы с западными показателями, это отнюдь не стало бы залогом более высоких достижений капитализма по сравнению с коммунистическим строем.