Записки старого хрыча(зачеркнуто) врача - Михаил Копылов

class="p1">Какая такая работа?

–

Он психиатр в Симтаоте.

–

Ой! Беру все свои предложения обратно!

А все потому, что Симтаот — это бренд, как американские джинсы, французские духи или итальянская обувь.

Политические страсти провинции

Как каждое место в Израиле, Симтаот живет напряженной политической жизнью.

Идет бурная война кланов.

Зарплату из городской управы получают около 500 человек, и от результатов муниципальных выборов зависит, какому из кланов получать эти деньги следующую пятилетку.

Как-то на одних из выборов было два основных претендента на кресло мэра города: один — простоватый и наглый хам, а второй — не только хам, но еще и неприятнее предыдущего. Второй как-то навестил наше учреждение и грязно его обозвал, чем обидел весь наш коллектив и наших подопечных.

За глаза иначе чем «скотина» мы его не называли.

Мы болели, конечно, за более прогрессивного хозяина города (за простоватого хама), но в схватке он проиграл.

Недруги пришли к власти. Начался пир победителей, и мы тут же пострадали — наша уборщица, по политическим своим убеждениям жуткая «скотинистка» (то есть сторонница победителя выборов), в назидание нам («надо знать, чью сторону принимать!») в течение месяца не убиралась в помещении нашего Центра.

Битва железных канцлеров, или Бесслезное прощание с

любимым городом

(содержит обсценную лексику)

Сценарий пьесы

Действующие лица

ФОЦ, хабалка. Похожа на половик ручной румынской работы.

Я, резонер. Дальнейшие комментарии излишни.

ЯФА, десятипудовая суперхабалка, похожа на оплывшую свечу. Блядина косорылая. В прошлом — отличница в школе для умственно отсталых.

ДВЕРЬ, деревянная.

ГОЛОСА, телефонные.

Место действия — психсарай в С.

Сцена первая. Участвуют Фоц и я

Утро. Кабинет Фоц. Табачная вонь. Вхожу я.

Я (неспешно и сурово). Я пришел сделать объявление, или предупреждение, так что отвечать мне не надо! Итак, мазкира (секретарша) в последнее время стала еще хуже, чем обычно, и если не будут приняты меры, то я буду писать сначала тебе, жалобу в письменном виде, а если ты не ответишь, буду писать в вышестоящие места.

Фоциха (медленно хуея). В какие такие места?

Я (спокойно-игриво). Получишь оттуда запрос — узнаешь!

Фоциха (быстро хуея). Давай сядем, позовем Яфу, разберемся.

Я (садистично-мазохистично). Не хочу.

Фоциха (окончательно охуев). Почему?

Я (доверительно-интимно). Я же тебе сказал, что это — объявление. Ты споришь с объявлениями в газете?

Фоциха (охуевши-истерически). Почему на нее кроме тебя никто не жалуется?

Я (печально). Извини, пора работать, спасибо, шалом.

Я выхожу.

Фоциха (во весь голос). Яфа! Немедленно найти Г.! (это босс)

Занавес.

Сцена вторая. Участвуют: Яфа, я и Дверь

Меж тем вечереет. Фоциха носится где-то в ступе. Яфа приклеена к телефону, но при этом не выпускает из рук колоду засаленных, бахромчатых от старости карт. От грязи рисунок на картах едва различим.

Яфа (злобно отрываясь от телефона). Ты что, видел у меня когда-нибудь карты в руках?

Я (теперь уже сам хуея). А как же! Сотни раз.

Яфа (визгливо). Вранье!

Я (голосом донского казака). Я — врун?!

Яфа (тем же визгливым голосом). Да!

Я хватаюсь за разделяющую нас дверь.

Дверь (скрипуче). Ёбс!!!

Я (вынимая шашку и хватаясь за дверь, чтобы не слишком увлечься шинковкой Яфы). Да я на тебя в ирию (мэрию) пожалуюсь!

Дверь (скрипуче). Ёбс!!!! Ёбсс!!!!

Занавес.

Сцена третья. Участвуют: я, Телефон, Голос агента М. в телефоне

Голос агента М. (едва слышен — радиопомехи). Фоциха категорически отказывается работать с тобой!

Я (восторженно). Господи! Не верю своему счастью!

Занавес.

За сценой слышится песня «гуд бай, май Фоц, гуд бай…»

Занавес.

Фотография восстановлена Михаилом Левитом

МОСКОВСКИЕ ПСИХИАТРИЧЕСКИЕ РАССКАЗИКИ

Больной с политическим бредом

Советскую психиатрию называют карательной. Хочется и мне наконец покаяться в своем вкладе в это черное дело.

Насколько я помню, было это вскоре после смерти Брежнева. И позвали меня, как у нас говорилось, «наверх», в администрацию больницы, предупредить о том, что поступает «сложный больной с политическим бредом» и я должен проявить все свои лучшие профессиональные и личные качества: сознательность, сдержанность и, опять-таки, политическую зрелость. На меня надеются. На меня возлагают. Проводившая этот инструктаж зам главврача была женщиной мудрой и блистательной, с неплохим чувством юмора и всё на свете понимавшей. К сожалению, она довольно рано умерла, пусть ей будет земля пухом!

После инструктажа я почувствовал гордость от возложенной на меня сложной миссии и пошел ее исполнять на свое рабочее место. На свою голову я тогда временно заменял заведующую отделением — был, так сказать, халифом на час.

Не успел я дойти до закрытых дверей закрытого отделения, как понял, что больной уже поступил — я услышал политический бред. Кто-то истошно, дерганым, срывающимся на крик громким фальцетом, временами похожим на звук пилы по мокрому дереву, вопил: «У Ленина, у Владимира Ильича, был огромный х*й, я пойду в Мавзолей, я отрежу ему х*й!» Фраза эта повторилась раза два, причем она не даже не выкрикивалась, а скандировалась с удивительной громкостью. Потом все стихало на пару минут, и раздался новый крик, прямо под дверью ординаторской: «У Троцкого, у Льва Давыдовича, был огромный х*й!» Далее, по нисходящей, больной для первого нашего с ним знакомства пошел к истокам российского революционного движения, проявляя при этом неплохую эрудицию: «У Плеханова, у Георгия Валентиновича…», «У Бaумана, у

Николая Эрнестовича…»

Подобные крики преследовали меня месяца два, пока больной по имени Саша лечился в отделении, — этакий высокий, нескладный, с лошадиной челюстью безумный еврейский мальчик. Сидишь, бывало, в кабинете, беседуешь с больным, и вдруг под дверью истошный стон: «У Буденного, у Семена Михайловича…»

Такая вот интересная закономерность прослеживалась в его декламациях. Начинал он обычно с Ленина, а потом либо восходил к современности («Я еще разберусь, какой у Андропова!»), либо спускался к классикам марксизма — «у Энгельса, у Фридриха» …

В то время официально отпуска больным не полагалось, но тут каким-то образом на майские праздники мама взяла его домой.

Родители наших больных достойны отдельного описания, вот и в этом случае мама не нашла ничего лучшего, как потащить больного на могилу Брежнева — видимо, с целью окончательного решения актуального для Саши вопроса. Если бы Саша возопил там, у могилы, неприятностей был бы вагон — и у главврача, и зам главврача, и у меня. Отчего этот опасный политический больной, который, по их сведениям, считается надежно запертым в психушку, бесчинствует у могилы Нашего Дорогого?

Но Саша