Наследник Тавриды - Ольга Игоревна Елисеева

— Весьма-а, — протянула женщина и, спохватившись, добавила: — Весьма опасен. Умен. Осторожен. И многое знает.

Витт кивнул. Он доверял ее интуиции.

— Я того же мнения. С ним будет трудно.

На губах госпожи Собаньской расплылась дразнящая улыбка.

— Всякого можно на чем-нибудь поймать. Граф — человек с двойным дном. Под всеми его деловыми качествами он мягок и честен. Такие люди часто совершают промахи. Из самых лучших побуждений.

— Каролина, душа моя, — взмолился Витт. — Ты должна стать к нему поближе. Я же видел, как он на тебя смотрел! Немного сведений из его частной жизни нам не повредит.

Оба не имели ни малейшего понятия, что в этот самый момент на дороге у балки наместник совершает искомый промах.

Казначеев и Фабр нагнали его карету верхом. В первую минуту граф подумал, что Витт послал ему сопровождение. Но, выглянув в окно и узнав скачущих, вскрикнул и застучал кулаком в стену, требуя остановиться. Несколько мгновений все трое не могли сказать ни слова. Потом Казначеев заревел, как младенец. Фабр затараторил, силясь втиснуть в несколько фраз все пережитое. А граф схватил обоих за руки и втянул в экипаж.

— Я вас обыскался! — воскликнул он с такой досадой, словно сослуживцы были виноваты, что их загнали в поселения. — Черт дери! Вы, оказывается, здесь. И что прикажите делать?

Вопрос не требовал ответа. Из линий увольнения не бывает.

— Батюшка, Михаил Семенович, — возопил Казначеев, порываясь прямо в карете встать на колени. — Христом Богом молим. Сдохнем мы тут! Не выдавайте!

Как бы Фабру не было стыдно за друга, он почел долгом от себя добавить:

— Истинная правда. — И перекрестился. Почему-то справа налево, хоть и был католиком.

Несчастный вид и странные манеры товарищей произвели на Воронцова тяжелое впечатление. Прав Шурка, здесь из дворян холопов делают.

— Оставайтесь, — отрывисто бросил он. — Скоро выедем из поселений. Я вас спрячу.

Кишинев.

В субботу утром генерал Сабанеев въехал в Кишинев и не узнал города. Из тихого провинциального убожества он вдруг превратился в караван-сарай. Вместо двенадцати тысяч теснилось до пятидесяти. А вокруг, сколько хватало глаз, табором раскинулись кибитки, телеги, палатки и цветные шатры. Беженцы из Греции, Молдавии и Валахии запрудили Бессарабию шумной, многоводной рекой. Они галдели, требовали еды, места для житья, защиты от турок. Несчастный наместник Инзов не знал, что с ними делать.

Сабанеев велел править к дому генерал-губернатора.

— Ну, Иван Никитич, у тебя прямо вавилонское столпотворение! — заявил гость, всходя на крыльцо. — Мне в Тирасполе, благодарение Богу, такое пока не снилось.

— Да уж, есть за что Господа славить! — Инзов обнял товарища. — Никогда не думал, что на старости лет попаду в переплет. Черт их разбери, откуда столько понаехало на мою голову!

Хозяин кликнул экономке, чтобы подавала обед, да велел звать из-под ареста «куконаша Пушку», который сидел без сапог. Он, вишь ты, ездил на днях верхом по городу, увидел в одном окошке прелестный девичий профиль и с криком:

— Ба, ба, ба!!! — направил коня на ступени дома.

Девица, не донеся ложку до рта, упала в обморок. Родители подали жалобу. Инзов запер ссыльного дома, отобрав у него обувь.

Нынче около полудня старик навестил арестанта. Поэт сидел на кровати в чем мать родила — жара стояла прямо-таки абиссинская — и пером отстукивал ритм по одеялу. Поняв, что не вовремя, генерал хотел ретироваться, но Пушкин вскочил и за руку утянул его в комнату.

— Это все пустое! — воскликнул он. — Ничего в голову нейдет. Как вы поживаете, Иван Никитич?

— Да вот-с, — Инзов закашлялся. — Хотел-с поговорить с вами об испанской конституции. Думал немного развлечь.

Глаза поэта зажглись.

— Что тут говорить, ваше высокопревосходительство! Любопытно посмотреть, как в наших журналах опубликуют ее текст!

Наместник засмеялся и присел на край кровати. Право слово, мальчишка забавный. И что не скажет, то в самое яблочко!

— Раньше монархи воевали друг с другом, — продолжал Пушкин. — А теперь со своими народами. Нетрудно догадаться, кто победит. Что слышно про восставших греков?

— Ничего утешительного, — вздохнул Инзов. — У переправы через Прут был бой. Возле местечка Скуляны на неглубоком месте скопились телеги и народу несколько тысяч. Этэристы побросали оружие и кинулись скрываться от турок в толпу. Те стали жарить по беженцам. Народ попрыгал в воду и вплавь до здешнего берега. Тут их прикрыл огонь наших батарей.

— Стыдно должно быть грекам. — Пушкин покусал кончик пера. — Как они мне огадили своей трусостью!

— Пойдемте обедать, — поманил арестанта Инзов. — Ко мне сейчас друг приедет, генерал Сабанеев. Только вы при нем, того, не надо о политике…

— Да я и тут посижу, — пожал плечами поэт.

— Нет, нет, это неловко. Что вы, как в темнице.

Вняв увещеваниям старика, Пушкин явился за столом, был представлен Сабанееву, и, исполняя обещание, сидел как в рот воды набрав. После пары рюмок лафиту генералы совсем забыли о нем и пустились в разговоры. А их шаловливый сотрапезник обмакнул вилку в соус и ну чертить на скатерти профили обоих. У Инзова нос картошкой и волосы торчком. А Сабанеев… Сабанеев ему долго не давался. Это был невысокого роста живой волчок лет за пятьдесят. С умным подвижным лицом без красы. Из-под ершистой вздорности у него проглядывало добродушие, а минутами и затаенная боль.

— Сам посуди, Иван Никитич, — вещал гость, — каким манером идут дела. Нигде не марается столько бумаги, как у нас. Все рапорты да резолюции. Ничто не соображено с возможностями человеческими. Плац, маневры, плац, маневры. А ведь солдата и поберечь надо, война на носу.

Наместник повздыхал.

— Твоя правда. Да что делать?

— Ох, не знаю. — Сабанеев с хрустом разломил куриное крыло и надолго замолчал, отдавая должное искусству «жипунясы» Катерины. — Корпус мой — две дивизии некомплектных. Взглянешь — вздрогнешь. Казармы сырые. Хороших ротных нет. Продовольствия не допросишься. В самый день моего вступления в должность одного бедолагу из егерского полка засекли за украденную индюшку. Ропот повсеместный. Я, что мог, поправил. Но нужны деньги из Петербурга и хоть малое к людям снисхождение.

— Когда у нас о людях думали? — Инзов велел подавать сладкое. — Сколько я прошу вспомоществования для беженцев. Как саранча, скоро весь город съедят. Нет ответа.

— Я тебе расскажу один случай, — Сабанеев с наслаждением вытер губы. — Передай экономке от меня душевное спасибо. Так вот. Стояли мы у Сульца, в восемьсот тринадцатом году. Было там большое озеро, и ввечеру я пошел поглазеть на закат. Едут мимо казаки. «Куда скачете, молодцы?» «Коней купать». И, не замедляя шага, дальше. Топают мои пехотинцы с котелком. «А вам чего не спится?» «Виноваты, ваше высокородие. Каши поели, пить захотелось». И стоят столбом. Так мне горько стало. Может ли быть человек виноват, что ему пить хочется? Один народ, а… — он махнул рукой. — Кому воля, кому недоля.