Город туманов - Мирлис Хоуп

Рыся от дома Шантеклеров, Эндимион Лер хихикал себе под нос и потирал руки.

— Никак не могу перестать быть врачом и исцелять раны, — бормотал он. — Но какой политический успех! Он согласился отпустить мальчика на ферму.

Вдруг он вздрогнул и замер прислушиваясь. Издалека донесся едва слышный звук. Он вполне мог оказаться залетевшим из неведомых краев петушиным криком, иначе его следовало бы назвать отголосками полного издевки хохота.

Эндимион Лер был прав. Рассудок — всего лишь лекарство, и его действие не может быть постоянным. Вскоре господин Натаниэль вновь стал страдать от своей морской, то есть жизненной, болезни, в той же степени, что и прежде.

Во всяком случае, отрицать, что в голосе Эндимиона Лера, певшего над Ранульфом, прозвучала та самая Нота, было нельзя, и факт этот мучил господина Натаниэля, невзирая на все доводы рассудка.

Однако одного только факта было недостаточно, чтобы заставить его усомниться в Эндимионе Лере. — Господин Натаниэль был убежден, что Ноту можно услышать в голосе ни в чем не повинного человека, так же, как крик нахальной кукушки может прозвучать из гнезда жаворонка или лесной завирушки. И тем не менее он не собирался отпускать Ранульфа на запад, на эту самую ферму.

А мальчик уже тосковал, нет, жаждал этой поездки, потому что Эндимион Лер, оставшись наедине с ним в то утро в гостиной, успел распалить его воображение прелестями далекой фермы.

Когда господин Натаниэль принялся выспрашивать у сына, о чем еще говорил Эндимион Лер, мальчик сказал, что тот задал ему целую уйму вопросов о том облаченном в зеленый наряд незнакомце, которого он видел танцующим в своем саду, и несколько раз заставил в точности повторить слова, сказанные этим человеком.

— А потом, — продолжал Ранульф, — он сказал, что своей песней сделает меня счастливым и здоровым. И я уже начинал чувствовать себя по-настоящему здоровым, когда ты, папа, влетел в комнату.

— Прости меня, мой мальчик, — извинился господин Натаниэль. — Но почему ты сперва так закричал и умолял меня не оставлять тебя с ним?

Ранульф поежился и опустил голову.

— Наверно, опять получилось, как с тем сыром, — сказал он смущенно. — Но, папа, я хочу поехать на эту ферму. Пожалуйста, отпусти меня.

Несколько недель господин Натаниэль упорно отказывался дать согласие. Он держал мальчика при себе — насколько позволяли дела и официальные обязанности, — стараясь подобрать для него занятия и развлечения, которые могли бы настроить ребенка на новый лад. Дело в том, что слова Эндимиона Лера, хотя и произвели не слишком большой эффект на его духовное состояние, но в память врезались самым решительным образом. И все же он не мог не замечать, что Ранульф увядает день ото дня, что речи его становятся все более и более фантастичными; и отец начал уже опасаться, что нежелание отпустить сына на ферму вызвано эгоистическим желанием оставить его при себе.

Хэмпи, как ни странно, была за то, чтобы отправить ребенка из дома. Старуха относилась ко всей этой истории прелюбопытнейшим образом. Ничто не могло заставить ее поверить в то, что Вилли Клок дал мальчику нечто другое, а не кусочек плода страны Фейри. Она сказала, что подозревала это с самого начала, однако заводить об этом речь было просто неразумно.

— Если он дал ему не это, так что же тогда? — спрашивала она презрительным тоном. — И что представляет собой сам Вилли Клок? Он оставил свое место — не взяв заработанных денег — в одну из двенадцати ночей после Рождества. А когда пес или слуга вдруг сбегает именно в это время, все мы знаем, что надо думать.

— И что же нам надо думать, Хэмпи? — спросил господин Натаниэль.

Старуха с таинственным видом покачала головой. Но в конце концов рассказала, что в некоторых уголках страны верят, что если фейри сумеет затесаться среди слуг, то он обязан возвратиться в родной ему край как раз в эти двенадцать дней после зимнего солнцестояния; а если среди собак окажется пес из своры герцога Обри, все эти ночи он будет выть и выть, пока его не выпустят из конуры, а потом исчезнет во тьме — и поминай как звали.

Натаниэль нетерпеливо заворчал.

— Ну, ты сам заставил меня произнести эти слова, и пусть ты у нас мэр и лорд Высокий сенешаль, над моими мыслями ты не властен… У меня есть полное право на них! — вознегодовала Хэмпи.

— Моя добрая Хэмпи, если ты действительно веришь в то, что мальчик кое-что съел, могу лишь сказать, что ты слишком легкомысленно относишься к этому факту, — рявкнул Натаниэль.

— А что пользы, если я изображу унылую харю, как у какой-нибудь статуи с Грамматических полей, хотелось бы мне знать? — парировала Хэмпи и добавила: — К тому же, что бы ни происходило, с Шантеклером ничего плохого случиться не может. Покуда Луду стоять, Шантеклерам суждено процветать. Поэтому, гладко ли все у тебя, или есть колдобины, меня это не беспокоит. Но на твоем месте, господин Нат, я отпустила бы мальчишку на волю. Когда болеешь — взрослый ты или ребенок, — нет ничего лучшего, чем жить по собственному разумению. Для больного — это все равно что лекарственная травка для прихворнувшего пса.

Мнение Хэмпи значило для господина Натаниэля больше, чем он готов был признать; но только разговор с Немченсом, капитаном йоменов городского ополчения, наконец заставил его отпустить Ранульфа.

Ополчение исполняло обязанности городского гарнизона и полиции поэтому господин Натаниэль приказал его капитану найти Вилли Клока.

Оказалось, что мошенник хорошо знаком капитану, Немченс подтвердил то, что говорил Эндимион Лер. Этот безобразник перевернул своими проказами весь город за те несколько месяцев, пока находился на службе у господина Натаниэля. Однако после его исчезновения, приключившегося во время Святок, в Луде более не слышали о нем, и Немченсу не удалось отыскать никаких следов проходимца.

Господин Натаниэль позволил себе выразить легкое недовольство бестолковостью йоменов, однако в сердце своем он почувствовал облегчение. Он постоянно опасался того, что Хэмпи права, а Эндимион Лер ошибается и что на самом деле Ранульф все-таки отведал плода из страны Фейри. Однако спящий факт лучше не будить, а он боялся, что при личной встрече с Вилли Клоком факты проснутся и начнут кусаться. Но что это вдруг стал говорить ему Немченс?

Выходило, что за последние месяцы в городе обнаружился заметный рост употребления плодов фейри — естественно в бедных кварталах.

— Это следует пресечь, Немченс, вы слышите меня? — с пылом воскликнул господин Натаниэль. — А главное, необходимо изловить и пересажать в тюрьму контрабандистов — всех до последнего сукина сына. Мы и так слишком долго миндальничали с ними.

— Да, ваша честь, — невозмутимо ответил Немченс. — С ними миндальничал еще мой предшественник, если ваша честь простит мне это выражение (Немченс обожал длинные слова, однако считал непочтительностью пользоваться ими при начальстве), и его предшественник, и так далее. А ведь считать себя умнее своих предков негоже. Иногда мне кажется, что с тем же успехом можно пытаться поймать Пестрянку и засадить ее под замок. Ваша честь, настали печальные времена, очень печальные… Все ученики лезут сразу в господины, каждый лавочник рвется в сенаторы, а каждый неумытый малец считает, что ему незачем уважать старших! Знаете ли, ваша честь, по своим служебным обязанностям — простите за выражение — мне приходится видеть и слышать много разного и всякого, но то, что тебе говорят глаза и уши, не складывается в слова, не так уж просто передать другим, что они говорят, эти самые глаза и уши. Вот гуси тоже знают, когда будет дождь, но сказать не могут. — Он почтительно усмехнулся. — Но я не буду удивлен, совсем не буду, если окажется, что в городе что-то зреет.