Месье, сделайте мне больно - Жан-Пьер Гаттеньо

– То же самое с пациенткой, которую я иногда встречаю в комнате ожидания. Элегантная женщина, которая носит пальто из оцелота. В первый раз, когда наши взгляды встретились, мне вспомнились строки: «Тебя любил бы я – и это знала ты!»[9]Не более того, и тем лучше. Теперь, когда я ее вижу, нахожу в ее глазах то немое согласие, ту общность, которая и составляет все богатство отношений между индивидуумами, так что нет нужды в плотском выражении, чтобы объясниться друг с другом. Со временем я приметил ее автомобиль, «Ланча», серый металлик, всегда припаркован перед лицеем, как если бы это место по праву принадлежало ей. Когда я вижу эту машину, то знаю, что она у вас, тогда я жду внизу, чтобы не беспокоить ее. Она каждый раз улыбкой благодарит меня за это. Улыбкой, в которой нет ни капли похоти. Однажды из-за нее, вы, может быть, помните, я пропустил сеанс «Ланча» была перед вашим домом, я больше получаса прождал ее под дождем. А когда решился подняться, мое время уже прошло. Это случилось, должно быть, один единственный раз. Спускаясь вниз, я подошел поближе рассмотреть машину, она оказалась не ее. Она никогда не узнает, что из-за нее я пропустил сеанс. Это мой тайный подарок ей. Еще более ценный оттого, что она о нем не знает.

Он размышлял мгновение:

– Только я не могу делать такие подарки постоянно. Сегодня вечером я решил, что видел ее машину на привычном месте. Сначала хотел подождать, чтобы не беспокоить ее, но не был уверен, что она у вас, – она никогда не приходит по вторникам, тогда я поспешил подняться. И вот теперь, это странно, у меня такое впечатление, что в этом кабинете есть что-то от нее…

Мой взгляд встретился с помутневшим взглядом Ольги в нескольких сантиметрах под ним, и мне показалось, что необходимо срочно закончить сеанс.

– Хорошо, месье, – произнес я, вставая.

– В глубине души я уверен, что это ее машина, – добавил он удивленно, усаживаясь на край кушетки.

Поднялся, положил на стол пятьсот франков и, пожав мне руку, ушел.

Из окна я видел, как он направился к «Ланче». Как и Май Ли, он какое-то время рассматривал ее. Не хватало только Герострата, чтобы сообщить ему о своих познаниях в этом вопросе. Но он не появился. Работа Деда Мороза, должно быть, обязывала. Семяизвергатель поднял глаза на окна моего кабинета, поколебался, потом смиренно направился к своему «Роверу», припаркованному перед дверью моего дома во втором ряду, завел мотор и тронулся с места.

Я не стал перекладывать Ольгу на кушетку. На или под, какая разница? Закрыв дверь кабинета на ключ и открыв окно, чтобы помешать разложению – меня беспокоило чередование тепла и холода, и я уже не помнил, что по этому поводу говорила судебная медицина, – я спустился в приемную и еще раз позвонил Шапиро.

Как я и ожидал, секретарь предложил мне перезвонить или оставить сообщение. На этот раз я решился:

– Попросите комиссара, как только он вернется, позвонить Мишелю Дюрану, – сказал я. – Это срочно.

Потом снова попытался дозвониться до Ребекки, но безрезультатно. Вне себя я повесил трубку. Прощание, скорее всего, не удалось, я не представлял себя, отправляющим ей телеграмму или оставляющим сообщение на автоответчике: «Пациентка задушена, пока я спал, – возможно, я виновен – сдаюсь полиции – всегда твой – Мишель».

Я вытянулся на канапе. Ожидание могло оказаться долгим, но мне не нужно больше было звонить в комиссариат. Некоторым образом мое сообщение официально уведомляло о смерти Ольги. Оставалось только позволить событиям идти своим чередом. Может быть, все окажется не так уж и ужасно? Может быть, Шапиро отнесется с пониманием и не будет усердствовать, чтобы повесить это убийство на меня? Может быть…

В действительности, я ни в чем не был уверен. Чтобы склонить Шапиро к версии о своей невиновности, нужно было бы верить в нее самому. Я не сдвинулся с кресла – двигались мои мысли, – но как поклясться в этом? Не сама же Ольга себя задушила. Кто это сделал? Сколько раз я уже задавал себе этот вопрос? Ольга была невыносима, ну и что? Чтобы убить ее, требовались более веские причины. Какое безрассудство или какая непонятная связь, существовавшая между мной и этой женщиной, толкнула меня на то, чтобы защитить ее перед Шапиро? Странное поведение для психоаналитика Ольга не ошиблась, поблагодарив меня за этот жест. Кто знает, может, эта связь и послужила причиной драмы? После всего я мечтал своими руками ее прикончить. Когда я работал в психиатрической больнице, один пациент упоминал о какой-то черной дыре в своей жизни. Затмение, которое продлилось не более получаса, но этого хватило, чтобы задушить жену и двоих детей. Он ничего не помнил, но этот эпизод возвращался к нему в форме мучительных галлюцинаций. Я тоже говорил Злибовику о затмении, но у меня не было никаких видений, я всего лишь оставался на полпути между креслом и кушеткой.

Мой взгляд упал на картину Ребекки. «Конец света»! Название соответствовало обстоятельствам. Образы пастельных тонов, исчезающие в вихре цвета, напомнили мне донышки артишоков. Донышки артишоков символизировали мой конец. Любопытный способ проститься со свободой.

Заголовок «Либерасьон», лежащей на низком столике рядом с канапе, крупными буквами гласил:

«ТИСКИ ВОКРУГ МАКСА МОНТИНЬЯКА СЖИМАЮТСЯ».

Вокруг меня тоже – подумал я. Однако у Макса были веские причины, чтобы устранить Ольгу. Так она мне говорила. «Он акула, я могла бы отправить его в тюрьму до конца жизни». Акула, ворочающая миллионами, – так трубили повсюду. Безразличный ко всему, что не приносит пользы, безжалостный аферист, владелец зданий, земельных участков, заводов, всего, чего душа желает. Специалист по махинациям и завышенным счетам, жонглирующий капиталами, оказывающий финансовую помощь или, наоборот, разоряющий свои общества, покупая и перепродавая, он развивал дьявольскую деятельность, от которой трясло налоговую службу. Это то, что говорили о Монтиньяке. Но, если отвлечься от этих банальностей, он был для меня загадкой.

Среди специалистов по психоанализу, с которыми я был знаком, многие – к их числу относился и Злибовик – получали приличный доход, но он не шел ни в какое сравнение с фантастическими деньгами и роскошеством жизни, которые приписывали Максу Монтиньяку. Помещения Аналитического кружка на авеню де ля Бурдонне, какими бы удобными они ни были, с их просторными кабинетами, старинной мебелью, картинами известных художников, не могли соперничать с его богатством. То, чем мы были, не шло ни в какое сравнение с тем, чем был он. Мы работали на стремлении, он на капитале. Потоки денег, финансовые операции, ценные бумаги, опцион на покупку акций, наличные были для него исходным материалом. Подобно армии накануне войны, его капиталы всегда были готовы устремиться на новые рынки. Они предназначались для игры и для завоевания. Ими не управляло ничто, кроме спроса и предложения. Для терапевта деньги шли как прибавка к исцелению пациента, а Макс был сердцем системы. Настолько предприимчивый, что по меньшей мере три судьи проверяли его счета и следствие и, вероятно, его заключение в тюрьму были неминуемы.