Птицы его жизни - Екатерина Вильмонт

– И еще, как я понимаю, все это втайне от папаши?

– Ну да.

– Знаешь, если бы не ты, я бы не взялся. Эту иголку придется искать даже не в стоге сена, а в стогах, раскиданных по всему свету… Но с другой стороны, это интересно! А что, неужели там даже детских фоток не сохранилось?

– Этого я не знаю.

– А можешь выяснить?

– Сейчас?

– Да нет, мамаша почти двадцать лет ждала, подождет еще.

– А что тебе дадут детские фотографии?

– Да есть такие программы… По детскому портрету можно примерно составить себе представление о том, каким человек будет через много лет. Приблизительно, конечно, но все-таки…

– С ума сойти!

– Вот, например, можно прикинуть, как ты будешь выглядеть в старости. Хочешь?

– Нет, спасибо, это я еще успею! А вот скажи мне честно, Гриша, это вообще реально?

– Что?

– Найти практически незнамо кого и незнамо где. Пойди туда, не знаю куда, и принеси то, не знаю что?

– Реально. Хотя и нелегко. Но без Интернета и всех современных программ я бы не взялся.

– Мать искала в соцсетях…

– Не смешите мои тапки!

– Кремер!

– Но предупреждаю, дело не быстрое.

– Да я понимаю. И Людмила Арсеньевна тоже понимает.

– Вообще, задача интересная. Ну, а как сама живешь, замуж чего не выходишь?

– Отвечаю по пунктам. Живу хорошо, замуж не стремлюсь. А ты? Ты женат?

– Да где там!.. Да и одному как-то веселее. А у тебя есть кто-нибудь?

– Есть, – ни на минуту не задумавшись ответила я.

– И кто он?

– Гончар.

– То есть: горшки лепит?

– Ага. Горшки.

– Ты серьезно?

– Абсолютно!

– Надо же… Слушай, Юрлова, я всегда думал, что ты такая вся из себя… А тут гончар! И где он свои изделия сбывает? На рынке?

– Нет, на своих персональных выставках.

– А, понял! Он, значит, гончар высокого полета?

– Именно! – захлопала в ладоши я. – Именно! Гончар высокого полета!

Мирослав потерял покой. Работа не ладилась. Все, что выходило из-под его рук, просто никуда не годилось. И он с остервенением изничтожал сделанное. Для работы ему было нужно душевное равновесие, но он в последнее время начисто его утратил, и чем больше неудач было, тем яснее он понимал, что это заколдованный круг.

– Ничего, Мирек, это творческий кризис, у всех бывает, – пыталась успокоить его Анетта. – Успокойся, не накручивай себя!

– Легко сказать, а что я покажу в Копенгагене?

– У тебя много прекрасных работ, к тому же время еще есть!

– Время, может быть, и есть, но фантазия иссякла… Я больше ни на что не годен, разве что смогу делать горшки и миски для провинциального базара.

– Послушай, у тебя что-то случилось в Москве?

– В Москве у меня случился нешуточный успех. Я практически все продал.

– А я тебе не верю! Что-то там все-таки случилось. Или ты встретил кого-то из прошлого…

– Да чепуха, – поморщился Мирослав, – это даже удивительно, но я никого из прошлого там не встретил. И слава богу!

– А может, дело в женщине? Ты там встретил женщину?

– Я встретил там прорву женщин и почти все очень красивые! Раньше там не было такого количества красавиц!

– Не заметила! К тому же они так неподобающе красятся средь бела дня…

– А ты там тоже красилась, и тебе, кстати, это шло. А в Стокгольме идешь по улице, и взглянуть не на кого…

– Ладно, не злись! – примирительно сказала Анетта, а сама подумала: что-то тут все-таки не так… Уж как я не хотела, чтобы он ехал в Россию, но он уперся, а выставка неожиданно имела большой успех. Я там оставляла его одного на три дня, может, за это время возникла какая-нибудь бабенка? Надо бы это выяснить… И принять меры, если что… Я никому его не отдам…

Он вновь и вновь пытался что-то делать, но даже то, что прежде доставляло ему острое, сродни сексуальному, наслаждение – возня с глиной, – начисто утратило остроту. Он был в отчаянии. Но поделиться этим отчаянием было не с кем. Анетта не понимала его. И вдруг мелькнула мысль: интересно, а Глаша поняла бы? Да, она бы поняла… Как тогда, когда я в рассказе о собственных похождениях дошел до круиза по Тихому океану. Рассказывать прелестной девушке о встрече с Анеттой было попросту стыдно. Эта женщина тогда поразила мое воображение! Она столько всего знала об искусстве. Да и вообще… она была так далека от ресторанной музыки… Мы просто понравились друг другу, как мужчина и женщина… элементарно… Я рассказал ей о своем увлечении гончарным делом… и вообще обо всем… И вдруг она предложила в корне поменять жизнь… Посулила устроить для меня мастерскую… Говорила, что поможет мне пробиться… А я, осел, развесил свои ослиные уши. Так заманчиво было сменить все… Но я был гордый, мол, подачки от женщин не принимаю. «Я уважаю твои принципы, – сказала она тогда, – но я предлагаю тебе контракт: когда ты начнешь выставляться, ты постепенно расплатишься со мной, и это вовсе не подачка, а просто помощь начинающему таланту, я галерист, это моя, если угодно, обязанность… Давай попробуем сперва, поедем ко мне в имение, ты сделаешь несколько вещей, я посмотрю, и только тогда мы подпишем контракт. А пока я просто приглашаю тебя в гости. Это никак не должно ущемить твою гордость. А если не выйдет, можно попробовать тебя в другой области. Ты замечательно поешь…» И я согласился! Она уехала, очень быстро прислала приглашение, и я полетел в Стокгольм. В аэропорту она встретила меня словами: «Мастерская для тебя готова», и страстным поцелуем. Мастерская поразила меня. Небольшой домик, практически в лесу, где было все необходимое, и даже печь для обжига. И я как одержимый бросился работать… Мне было наплевать на все красоты Швеции, я работал с утра до ночи. Анетта выписывала мне журналы, из них я узнавал о новых технологиях, новых сортах глины, раньше я никогда даже не слыхал о том, что есть глина с акрилом или с нейлоновой нитью… Я пробовал и то, и другое, и третье… Передо мной открылись новые возможности. И через месяца четыре мы наконец заключили контракт. Сейчас я понимаю, что он был поистине кабальным. А через год она устроила мне выставку в своей галерее. И неплохую рекламу. Выставка имела успех, о ней писали. Я чувствовал себя почти счастливым. Поездил по миру. Был в Мексике, где смог почерпнуть для себя очень многое… И почти не вспоминал о России, о Москве… Но в прошлом году мне вдруг приспичило поехать на футбольный чемпионат. Анетта пыталась меня отговаривать, но я уперся. Меня неудержимо потянуло в Москву, тем более что я собирался туда вдвоем с другом, мексиканским скульптором, помешанным на футболе. Анетта ехать категорически отказалась. Она, мол, терпеть не может Россию… И мы поехали с Родриго. Я не узнал Москву, мы целыми днями бродили по городу, я показывал ему любимые мною, но не туристические места, однако футбольные фанаты проникали всюду, и это было так весело, так чудесно… Когда я вернулся, Швеция вдруг показалась мне какой-то скучной, провинциальной… И я объявил Анетте, что мечтаю о выставке в Москве. Она пожала плечами и ответила: