Десять слов про Китай - Юй Хуа

Когда я возвращал пьесу, он явно ожидал восторгов. Я произнес несколько комплиментов, он самодовольно похихикал. Вдруг его взгляд упал на мой отзыв. Он завопил вне себя от злости:

— Как ты смеешь писать на моей пьесе отзывы?

Я растерялся и робко ответил:

— Вы ведь написали отзыв на моей.

— Мать твою, кто ты и кто я!

И правда, он был корифеем, а я никем. Увидев последнюю критическую фразу, он и вовсе раздухарился — пнул меня и заорал:

— Придурок! Он еще пишет, что у меня сюжет не захватывающий!

Я поспешил отступить на два шага и напомнил, что в отзыве есть и похвалы. Он стал внимательно читать, а когда дошел до восторженных слов о помещичьем монологе, гнев его явно утих. Он сел на стул и даже велел сесть мне. Дочитав, он и вовсе успокоился и только горевал, что из-за моего отзыва не сможет показывать рукопись другим людям. Я посоветовал вырвать последнюю страницу и переписать ее и предложил сделать это за него. Он отмахнулся:

— Сам перепишу.

Затем самодовольно улыбнулся и раскрыл маленький секрет: у двоих работников уездного Дома культуры пьеса вызвала целую серию благоприятных откликов. Про себя я подивился, как два работника могут разразиться целой серией откликов, но изобразил на лице радость. Инженер человеческих душ продолжил: сейчас с произведением знакомится начальник группы рабочей агитации Дома культуры, и в случае одобрения группа по пропаганде учения Мао Цзэдуна начнет репетиции. Пьесу пять раз сыграют в городском театре, после чего спектакль отправится в столицу провинции на смотр художественной самодеятельности.

Но торжествовал он недолго. Начальник уездной группы рабочей агитации Дома культуры имел несколько классов образования. Прочитав монолог помещика, он решил, что подрывать социалистическую экономику мечтает автор. Последний обиженно объяснял, что это мысли помещика, а не его. Но начальник хлопнул по рукописи и спросил напрямик:

— Слова эти написал ты?

— Я, но…

— Раз написал, значит, так и думаешь!

И не стал слушать дальнейших объяснений.

В одну ночь «красный застрельщик» нашего уезда превратился в «черную кисть». Два года он появлялся на наших школьных «митингах борьбы» в роли «активного контрреволюционера».

Каждый раз, когда я его видел, у меня холодело в груди: мне повезло, что я не включил в свою пьесу помещичьего монолога, а страницу с моим отзывом бывший корифей порвал, иначе не миновать бы мне места по соседству.

«Митинги борьбы» проводились на школьном стадионе несколько раз в год. На них разоблачали убийц, насильников и прочих преступников, а в качестве «второстепенных объектов борьбы», по бокам, ставили помещиков, правых элементов и активных контрреволюционеров. На шею тем и другим вешали позорные доски, но уголовников связывали, а остальных нет. Помещики, правые элементы и контрреволюционеры раз от разу менялись. Только злосчастного драматурга приводили на каждый митинг, наверно, потому, что это была знаменитость. Стоял он всегда справа от президиума.

Когда несколько лет спустя я начал печататься, родители очень боялись: вдруг и меня однажды объявят «черной кистью»?

Панкадж Мишра умеет слушать. Его мудрая улыбка помогает мне рассказывать. Мы ловим на свой крючок воспоминания из реки времени.

Тридцать лет назад я работал зубным врачом в одном городке на юге Китая. Каждый день я восемь часов подряд заглядывал людям в рот. Это самое неинтересное место в мире. За пять лет я выдрал больше десяти тысяч зубов.

Мне было двадцать лет. В обеденный перерыв я стоял у окна, смотрел на шумную улицу и тоскливо думал: неужели я простою здесь всю жизнь?

Из окна поликлиники я с завистью наблюдал, как по улице слоняются без дела работники нашего Дома культуры. Когда я спросил одного из них: «Почему вы не работаете?», он ответил: «Мы работаем на улице». Мне тоже хотелось так работать на улице. Лучше, чем в нашем тогдашнем Доме культуры, работается, наверно, только в раю. В это блаженное место можно было попасть исключительно по направлению. Люди не выбирали места службы. Эту нелегкую задачу брало на себя государство. Меня, например, после школы распределили в стоматологическую поликлинику. Направление в Дом культуры можно было получить тремя способами: следовало сочинять музыку, рисовать или писать. Первые два занятия мне, несмотря на специальность, были не по зубам, а читать-писать я умел. Поэтому я выбрал писательскую стезю.

Правда, в школе я учился в годы культурной революции и приобрел за это время гораздо больше опыта, чем знаний. Помню, что часто путал звонок на урок и с урока. Так что в китайской литературе я был, если продолжать стоматологическую тему, ни в зуб ногой. Да и иероглифов знал не слишком много. Позднее, когда критики хвалили меня за «прозрачный стиль», я шутливо объяснял это ограниченностью своего словарного запаса. Американский профессор, переводивший мою прозу, считает, что мой стиль напоминает стиль Хемингуэя. Наверно, старик Хем тоже плохо учился в школе.

Хотя это шутка, но в ней есть большая доля правды. Мао Цзэдун говорил: «Хорошее может стать дурным, а дурное хорошим». Так и мы с Хемингуэем: наши недостатки стали источником наших достоинств.

В двадцать два года я стал совмещать вырывание зубов с литературным творчеством. Зубы я рвал, чтобы было что жевать, а писал, чтобы однажды прекратить их рвать. В первое время написать иероглиф было сложнее, чем выдрать зуб. Мне не хватало усидчивости. В выходные за окном сияло солнце, щебетали птички, улыбались девушки, мои сверстники гуляли, а я сидел за столом и упрямо, как кузнец гвозди, вколачивал в бумагу иероглифы.

На частый вопрос «Как стать писателем?» я всегда отвечаю одинаково: нужно писать. Так с любым делом: не поймешь, пока не попробуешь.

Я с ностальгией вспоминаю начало восьмидесятых. После снятия запретов в Китае, бывшей интеллектуальной пустыне, стало выходить больше тысячи старых и новых литературных журналов. Все их надо было чем-то заполнить, а писателей отчаянно не хватало. Поэтому редакторы внимательно читали рукописи безвестных авторов в поисках шедевров.

Мне повезло со временем. Я не знал ни одного редактора и посылал свои рассказы куда придется. Кстати, почтовые расходы оплачивали журналы. Для этого достаточно было обрезать угол конверта. Непринятые рукописи возвращали. Получив такой конверт, я первым делом разрывал его, выворачивал наизнанку, склеивал опять, писал адрес очередного журнала и бросал в почтовый ящик. Конечно, я не забывал обрезать угол.

Написанные в то время рассказы после бесплатного путешествия по Китаю — география моих собственных поездок еще лет двадцать оставалась гораздо скромнее — неизменно возвращались ко мне. Почтальон перебрасывал увесистые конверты прямо через наш забор, и они с треском плюхались на землю. При звуке небольшого взрыва отец невозмутимо кричал мне: «Рукопись вернули!»

Вскоре времена переменились. Писателей стало больше, чем печатных площадей. Журналы из малюток, без конца требовавших литературного молока, выросли в прелестниц, выбирающих ухажеров. Теперь приходилось самому наклеивать марки, а рукописи не возвращали.