Хорея - Марина Игоревна Кочан

всегда приносили домой после лесных прогулок. Лес обнял меня и разрешил горевать.

По вечерам в санатории я хожу на дискотеку. Большая деревянная сцена, толпа детей и подростков. Играет песня «Отпетых мошенников»: «Люби меня, люби, жарким огнем, ночью и днем, сердце сжигая…» Мальчики и девочки танцуют парами, и я впервые наблюдаю такую близость у ровесников. Я еще не целовалась, не держала мальчика за руку. Я хожу между ними и представляю мысленно, как один мальчик из соседнего корпуса, который мне очень нравится, провожает меня и папа видит в окно, как мы целуемся. Я возвращаюсь с дискотеки и долго сижу на скамейке напротив нашего балкона. Наконец папа выходит и машет мне, зовет меня внутрь.

Папа учит меня кататься на велосипеде. В санатории его можно взять напрокат. Денег очень мало, поэтому берем не каждый день. Папа бежит рядом с великом, придерживая его за металлический, блестящий на солнце багажник. «Осторожно!» — кричит он, когда я набираю скорость. Ноги его начинают путаться, он тяжело дышит и отпускает меня. Руль виляет в моихруках, но я держу равновесие и уже не могу остановиться. Я несусь с горы и никак не могу сбавить скорость. А потом врезаюсь в дерево колесом и разбиваю колено. Какое-то время сижу возле велосипеда, мы оба прислонились к дереву. А потом я вижу, как папа бежит ко мне с горы.

В озере, куда мы ходим купаться, по дну ползают раки. Они прячутся в иле, нужно пристально вглядываться в коричневую воду. Оказывается, они не красного цвета, как на картинках, а темно-болотного. Мы отлавливаем троих, папа бережно хватает их за спинки. Сажаем в банку и несем в наш номер. Я смотрю через толстое стекло, как они шевелят неуклюжими клешнями. Их круглые приподнятые над телом глазки как будто тоже наблюдают за мной.

Один раз, гуляя между корпусами, мы находим на земле маленькую, с пол-ладони, бездвижную птицу. Она похожа на воробья, но с удлиненным хвостом и нежным морковного цвета брюшком. «Это горихвостка», — говорит папа.

Никогда прежде я не видела таких птиц. Крылья и лапки горихвостки плотно прижаты к телу. Я беру ее двумя пальцами. Она твердая, словно муляж, но перья нежные и мягкие. Тело ее пахнет приторно. Я тогда еще не знаю, что так пахнет смерть. Что смерть — это птица, завернутая в папин носовой платок. «Возможно, она еще оживет», — говорит папа, упаковывая ее бережно в «одеяльце». Мы приносим птицу в дом и кладем на батарею. На улице жара, и в ванной душно. Маленькая мумия лежит на батарее, и запах ее, густой, как желтый туман, наполняет комнату. Стены здесь тоже желтые. Этот запах тревожит и выворачивает внутренности, тревога бьет птичьими крыльями о стенки горла. Я проверяю птицу каждый день, разворачивая платок, беру ее в руки, она словно становится легче. Через три дня мы хороним ее под нашим балконом: роем ямку, а потом присыпаем землей. Сверху я кладу пару синих цветочков. Отец оберегает меня от смерти, и эти три дня — медленное ее проживание и смирение. Он, конечно, знал с самого начала: птица мертва.

За день до нашего отъезда к нам в номер залетает синица. Она мечется из угла в угол, натыкаясь на стены и мебель. Папа машет одеялом, подгоняя ее обратно к окну. Дверь мы тоже держим открытой, чтобы она могла выбраться. На поднятый нами шум приходит папина коллега из соседнего номера.

— Птицы прилетают к смерти, — говорит онатревожно, заглядывая в комнату. — Нужно выгнать ее обязательно в то же окно.

В один из солнечных, еще теплых августовских дней мы с Савой возвращаемся домой с прогулки, и я несу его в переноске-кенгуру. Он сидит лицом вперед и весело стучит ногами по моим. Ему уже восемь месяцев, и скоро эта штука станет ему мала. Но пока я могу управлять нашими телами, а Сава — только наблюдатель. Мы как маленький Шива — четыре руки и четыре ноги.

Когда мы идем вдоль нашего пролеска за домом, меня посещает безумная идея. На входе в лес — настоящий бурелом. Ветки деревьев сплелись друг с другом, словно плохо расчесанные волосы. Но я упорно пробираюсь вглубь, то пригибаясь, то перешагивая, стараясь уберечь Саву от мелких веточек, лезущих в лицо. Под елкой, чуть закопавшись в сухую траву, растут нежно-розовые кружевные волнушки. Я нагибаюсь к ним, и Сава тоже тянет руку вперед. Когда грибы перестают помещаться в моих ладонях, мы выбираемся из леса и идем домой.

Вечером я звоню маме.

— Нужно вымыть их хорошенько, засыпать как следует солью и залить водой, а сверху накрыть еще одной тарелкой и прижать чем-нибудь тяжелым, — диктует она. — И дальше менять периодически воду и ждать примерно месяц.

— Ну ты даешь, конечно, — она смеется, когда я рассказываю про полоску леса за домом. — Ты всегда любила грибы, не то что Олеся. Она и не ест, и не собирает.

Мама говорит это всегда, слово в слово. Я рада, что мы с сестрой не похожи. Олеся обладает невероятной усидчивостью, она может три часа собирать чернику в пятилитровое ведро. Мне же становится не по себе при мысли, что ждать засоленных грибов нужно так долго.

Через пару дней прямо на дороге я нахожу еще пару волнушек. Я приношу их домой и докладываю в ту же миску. На следующее утро на кухне появляется кислый запах. Я открываю тарелку и вижу белую пену поверх шляпок.

— Ну, разумеется. Докладывать в уже засоленное было нельзя, — вздыхает мама. — Нужно было положить их отдельно.

Мы еще немного говорим о грибах. Мама сообщает, что рыжики — ее любимые. Они самые хрустящие. Еще жареные сыроежки. Они хороши с картошкой и сметаной.

— Кстати, я взяла билеты, — говорю я. — Прилетим к тебе через неделю.

— Да ты что! — восклицает мама. — Ну наконец-то.

Глава 4

Самолет приземлился вовремя, но в зале прилета нас никто не встретил. Чтобы не увязнуть в тревожных мыслях, я взяла жидкий черный кофе в кафе «Ванильное небо» на первом этаже аэропорта и ржаную калитку с брусникой. Сава сидел в коляске и с интересом следил за людским потоком. Я погладила его по спине.

— Скоро мы будем дома, — сказала я ему.

Сава издалека начал улыбаться маме, признав ее среди всех других людей раньше, чем она подошла. В толпе она всегда выделялась, привлекая внимание своим ярким видом, одеждой, макияжем. Когда она взяла Саву на