13-й Император. "Мятеж не может кончиться удачей" - Никита Сомов

— Хорошо, — признал я в итоге правоту дяди, — и что же мне делать?

— Решение ты должен принять сам, — мягко сказал Великий князь — но, думаю, ты сам знаешь, что должен сделать. Игнатьев беззаветно верен тебе, умен и решителен, а это в нынешние времена дорогого стоит.

— Да, — кивнул я головой, — сейчас же пошлю гонца к нему домой, пусть приедет… Или, может быть, лучше мне самому к нему отправиться?

— Нет нужды, — покачал головой Константин. — Насколько мне известно, граф все еще во дворце, передает дела Хвостову.

— Тогда пойдемте к нему, — вставая, сказал я. — Вы не против немного прогуляться, дядя?

До кабинета Игнатьева мы дошли минут за десять. Он располагался в противоположном от моего крыле дворца, на втором этаже. На мое счастье, хозяин кабинета все еще был на месте, раскладывая вещи на обширном столе, обитом зеленым сукном. Увидев нас, граф настороженно замер, не зная, как относиться к неожиданным гостям.

— Николай Павлович, прошу вас простить мне те слова в ваш адрес, — склонив голову, извинился я. — Мне нет оправданий, во мне говорили злость и гнев. Собственные ошибки я возложил на вас, единственного человека, который изначально предлагал мне верный путь действий. Сможете ли вы простить обиду и снова принять на себя прежние обязанности?

Подняв голову, я заметил, как Игнатьев пристально смотрит на меня.

— Нет, Ваше Величество, — ответил мой наперсник, немного помолчав. — Я много думал, и ваши упреки кажутся мне более чем состоятельными. Какими бы ни были обстоятельства, вы были правы в том, что мои усилия были недостаточны, чтобы оградить вашу семью от несчастий, выпавших на ее долю в эти дни. Я более не чувствую себя достойным оберегать покой Вашего Императорского Величества, прошу меня простить.

Ответ графа меня буквально убил. Я хватал ртом воздух, как рыба, выброшенная на сушу. Отпускать Игнатьева мне не хотелось, но что сказать, я тоже не знал. Судорожно оглянувшись, я бросил отчаянный взгляд на стоящего поодаль Великого князя.

— Николай Павлович, никогда не берите на себя чужие грехи, — словно почувствовал мою невысказанную просьбу, выступил в мою поддержку Константин. — Не вы подняли оружие на государя, не вы ответственны за его охрану.

— Верно, — подхватил я. — Ваша работа — уведомить и предупредить об опасности — была выполнена безукоризненно. То, что я не прислушался к предупреждениям, — моя, и лишь моя вина. Николай, — обратился я к Игнатьеву по имени, — прости меня, пожалуйста! Я действительно перед тобой виноват! Ну хочешь, я на колени перед тобой встану?! — демонстративно готовясь бухнуться на пол, сказал я.

— Вот этого не надо, Ваше Величество! Это лишнее, сир! — синхронно выпалили Игнатьев и Константин Николаевич, подхватывая меня под руки и не давая упасть.

— Есть вещи, которые государю невместны! — сурово отчитал меня Великий князь. — И это — одна из них!

— Больше и не буду, — отряхнувшись, высвободился я из их рук. — Но я все еще жду ответа… — сказал я и посмотрел на графа.

— Хорошо, — вздохнув, ответил он, — если Вашему Величеству будет так угодно, я приму свой прежний пост. Можете располагать моей персоной.

— Спасибо, Николай Павлович, — искренне поблагодарил я его, — без вас я как без рук. Трудный был сегодня день… — сказал я, усаживаясь на свободный стул.

— Действительно, — согласился Игнатьев, доставая платок и вытирая пот с лица, устраиваясь рядом.

— Нужно выпить, — резюмировал общую мысль Великий князь.

Передохнув и в который раз за день наполнив бокалы коньяком, мы, после долгой и непростой дискуссии, пришли к тому, что основную тяжесть наказания все-таки должен понести организатор заговора князь Гагарин и его ближайшие пособники. Этот контингент было решено казнить публично, сопроводив эту меру конфискацией личной собственности, а также лишением заговорщиков и их родственников всех жалованных и сословных привилегий. Наказание было жестоким, но адресным: оно касалось лишь тех, кто непосредственно стоял за попыткой покушения на мою семью.

Имущество родственников гагаринцев мы в итоге лишили не трогать, хотя я и настаивал до последнего на этой мере: уж больно большой куш сулила расправа над ними. Все дело было в том, что кроме собственно Гагарина, входящего, кстати, в первую сотню богачей России, в списке заговорщиков значились представители таких родов, как Строгановы, Голицыны, Юсуповы и многие другие богатейшие фамилии империи. Но и Игнатьев, и дядя были категорически против этой меры, и мне пришлось уступить. Впрочем, даже при получившемся раскладе казна должна была разом пополниться деньгами не меньше чем на 60 миллионов рублей.

Чтобы показать изрядно запутанной слухами о репрессиях аристократии, что мы считаем князя и его подельников «паршивой овцой», было решено перед судом и казнью лишить его дворянского звания. Демонстрируя, таким образом, что казним не представителей дворянства, а преступников, пошедших на измену.

На остальных же участников клуба Блудова был наложен арест. Часть из них, не сведущая об истинном назначении салона графа, мы решили в ближайшие дни отпустить по домам, судьбу же тех, кто явно разделял идеи Дмитрия Николаевича о необходимости политического противостояния государю, должен был решить суд.

Поставив наконец последнюю точку в проекте указа, подготовленного совместными усилиями, я с облегчением отбросил в сторону опостылевшее перо и начал разминать затекшую руку.

— Ну наконец-то! — с облегчением выдохнул я, откидываясь на спинку кресла. — На этом все?

— Мы еще не обсудили вопрос, что делать с польскими мятежниками, — заметил Игнатьев, присыпая указ песочком, чтобы снять лишние чернила.

— Чего тут обсуждать? — удивился я. — Казнить, и побыстрее!

— Я скорее имел в виду всю ситуацию в Польше, нежели судьбы тех, кто напал на Ваше Величество, — уточнил граф.

— Не знаю, честно говоря, мне польский вопрос уже осточертел, — устало буркнул я. — Вообще не понимаю, почему мы там так долго возимся? По вашим же отчетам, граф, основная масса поляков — это крестьяне, которые относятся к нам положительно, а восстание — дело рук немногочисленных магнатов и шляхты.

— Понимаешь, Николай, польский вопрос куда сложнее, чем может показаться на первый взгляд, — ответил за Игнатьева Великий князь, — он отягощен взаимными обидами и открытыми ранами в памяти двух наших народов. Будучи в Польше, я не раз замечал, что поляки видят себя жертвой русского насилия. Ослабление, а затем и полное уничтожение Речи Посполитой перечеркнуло все их мечты о могуществе и притязания на титул великой державы, и виновником сего деяния они видят нас.

— Почему именно нас? — удивленно спросил я. — Ведь разделы мы осуществляли совместно с Пруссией и Австрией?

— Потому что мы говорим о «наших» поляках, о землях, отошедших к России, — мягко, как несмышленышу, улыбнулся мне дядя. — Разделы являются источником унижения для нынешней шляхты, наследницы тех, кто оказался не в состоянии поддержать существование собственного государства. Но крайне сложно признать себя или своих предков виновными в чем-то унизительном, постыдном, гораздо проще обвинить во всем другого. Так и шляхта обвиняет во всем Россию, назначая ее своим мучителем и палачом, а себя преподнося как невинную жертву. При этом она имеет обыкновение возводить войны, разбои и другие насилия своих пращуров в разряд эпических подвигов и экзальтировать ими и себя и других; видеть в иезуитских интригах и гонористых притязаниях мудрость и патриотизм, а в казненных преступниках — польских мучеников. Им хочется, чтобы время и события в Польше шли назад, а не вперед; чтобы для них настали вновь Средние века, с их liberum veto, конфедерациями, заездами, niepodlegtoscia rownoscia на словах и тиранией панской спеси на деле…