Блюз черных дыр и другие мелодии космоса - Жанна Левин

Он узнал, что группа ученых опубликовала результаты аналогичного эксперимента, в котором использовались лабораторные магниты, и подумал: “Да ведь я тоже так могу! Мое оборудование вообще ничего не стоит!” Его совсем не обескуражил тот факт, что современно оснащенная лаборатория имела перед ним явное преимущество. Наоборот! Он вполне мог обойтись без дорогого магнита – у него же была Земля, предоставлявшая свое магнитное поле совершенно бесплатно. В конце концов он опубликовал результаты своего эксперимента, “который оказался даже немного чувствительнее, чем у тех ребят с затейливым оборудованием. Забавно, мое-то вообще ничего не стоило – так, всего несколько автомобильных аккумуляторов да немного проводов”.

Эксперимент Хьюза – Древера, названный по фамилиям Рона и одного из “тех ребят” (Вернона Хьюза из Йельского университета), сейчас считается проверкой точности принципа эквивалентности. Этот принцип предполагает, что в гравитационном поле свободно падающее тело будет невесомым. (Следует признать, что это не самая привычная формулировка принципа эквивалентности, но в данном контексте она уместнее.)

Благодаря этому своеобразному искусному эксперименту Рону предложили стипендию в Гарварде, где он и его научный руководитель Р. В. Паунд[15]провели несколько хитроумных экспериментов, на которых я здесь останавливаться не буду. Сам Рон так описывал время, проведенное в Гарварде: “До того я жил, как типичный провинциал: не путешествовал, потому что у меня не было лишних денег; работа не позволяла мне ездить по выходным или в праздники за границу. Да я вообще тогда практически впервые покинул пределы своей страны. Отличный выдался год. Все оказалось совершенно потрясающим и совершенно не таким, как я себе напредставлял”.

Весьма продуктивно проведя время в Гарварде, Рон вернулся в Глазго – набравшись опыта, получив гранты и даже сумев обзавестись небольшой исследовательской группой. Он возился в лаборатории, приводя в порядок оборудование, часто в одиночку и без особого энтузиазма, пытаясь измыслить некий новый и захватывающий научный проект. В новолуние он выезжал в относительно пустынные места, чтобы наблюдать слабые, на пределе видимости, вспышки света на ночном небе. Он присоединился к группе близких ему по духу исследователей, и его научные интересы расширились. Все наблюдения Рона дали отрицательный результат (почти ничего увидеть не удалось), но от этого они не стали менее поучительными и менее интересными. Он обозревал небо до тех пор, пока не решил, так сказать, “копнуть глубже”. Вместо света объектом его исследований стал звук. Гравитационные волны все активнее овладевали умами представителей научного сообщества. Чем дольше Рон слушал, что говорят его коллеги в Великобритании – Хокинг, Сиама, Джелли и Айткен, – тем больше убеждался в том, что эти волны существуют и их можно зарегистрировать. Постепенно эта идея получила свое развитие, было сконструировано необходимое оборудование, были смоделированы дерзкие, но осуществимые эксперименты – так, шаг за шагом, развивалось новое научное направление, поддерживаемое воодушевленными энтузиастами.

Рон гордился тем, что, проложив кусками линолеума, вырезанного прямо из пола лаборатории, ненужные свинцовые кирпичи, он создал хорошо работающие фрагменты требуемой установки. Он мог соорудить нечто значительное и высокоточное, не имея ничего, кроме пары собственных рук, стеклореза, оконного стекла, обрывков бумаги, обыкновенной резинки и первых попавшихся болтов и гаек. И, рассказывая об этом, он просто сияет от удовольствия! Из ничего он мог сделать нечто, достойное восхищения.

Кип предложил Рону присоединиться к проекту Калифорнийского технологического института в 1978 году; к тому времени Рон, честолюбивый и хозяйственный, уже разработал в Шотландии свой собственный интерферометр. Он хотел создать недорогой, но достаточно большой прибор. Университет Глазго как раз расстался со старым синхротроном (разновидность ускорителя частиц), и Рону удалось переоборудовать освободившееся пространство под интерферометр, более чем вдвое превосходящий по размеру самый большой из имевшихся на то время в мире, но все же в четыре раза меньший, чем тот, который планировалось построить в Калтехе.

По словам Рона, Кип заманивал его большей финансовой поддержкой фундаментальных исследований в США в целом и в институте высочайшего уровня – Калтехе – в частности. Предложение звучало весьма соблазнительно, но Рону была важна научная репутация Университета Глазго. Недооцененного, как он полагал. В Глазго он мог делать все, что хотел, практически без бумажной волокиты, хотя и при минимальном финансировании (возможно, впрочем, что это последнее обстоятельство как раз было Рону по душе). К тому же его проект в Глазго выглядел конкурентоспособным. Тем не менее перспектива работы в Калтехе манила Рона.

Мучаясь сомнениями, он обратился за помощью к своим коллегам в Глазго, которые всегда были ему опорой (“Я питаю к ним самые что ни на есть возвышенные чувства”, – говорит Рон). Они посоветовали не упускать эту уникальную возможность, но Рон все никак не мог решиться и в конце концов остановился на варианте пятилетнего испытательного периода, чтобы можно было делить время между Университетом Глазго и Калифорнийским технологическим. “Я и понятия тогда не имел, – спокойно объясняет Рон, – насколько положение дел в США отличается от британского. Это было неочевидно для меня. Я не знал, что люди в Америке думают и поступают иначе. Я даже не представлял, что они совсем другие”.

Шотландский акцент Рона Древера мне довелось услышать лишь в давней магнитофонной записи. А вообще в своих речах он куда мягче, жизнерадостнее, чем я ожидала, и не скупится на добрые слова для героев всей нашей истории. Если сложный его нрав и дает о себе знать, то разве только в том, что он не готов сразу соглашаться даже с элементарными утверждениями. Когда в 1979 году Древер начал работать в Калтехе, он был известен как автор гениальных идей и талантливый экспериментатор. Но – что выяснилось довольно быстро – этот изобретательный и упорный человек обладал невыносимым характером. По словам Кипа, Рай Вайсс умел здраво мыслить, и теперь, оглядываясь назад, Кип (как он сам мне признался) жалеет, что прежде не придавал большого значения личным качествам своих коллег.

Рон культивировал вокруг себя ауру этакого Моцарта от науки (аналогия, предложенная Раем) – гения с душой ребенка, будто бы без всяких усилий рождающего чудесные композиции. Остальным же буквально навязывался образ Сальери – музыканта, незаслуженно зачисленного в ряды техничных исполнителей, трудившихся в тени моцартовского гения. Талантливые ученые чувствовали себя обделенными. Лаборатория стала для Рона чем-то вроде собственного “Эксплоратуриума”[16]. Прежде чем согласиться на предложение Калтеха, Рон настоял, что поедет в Калифорнию лишь в том случае, если самолично возглавит проект и будет действовать, ни на кого не оглядываясь. “Я думал, это очевидно”. Как руководитель Рон отдавал преимущество нестандартным – весьма, впрочем, творческим – подходам, подчиняясь только собственным представлениям и зачастую предпочитая полет воображения математической точности. Способность интуитивно понимать что-либо, не прибегая к традиционной логике, несомненно, добавляла магического сияния его ореолу гения – но остальные, хотя и чувствовали себя при этом заурядными людьми, не намеревались отказываться от привычки делать выводы на основе расчетов и проверенных гипотез. Так что эта его необычная черта создавала некоторые сложности.