Куриный Бог - Мария Галина

Мама за шитьем любила петь жалобную песню: муж-угольщик рассказывает своей женке, что ихнего молодого короля в лесу растерзал дикий вепрь, а потом уходит в ночь жечь свой уголь, а женка его бросается к детской кроватке, будит дочку и глядит в ее серые глазки. Может, мамка это не просто так? Спросить, что ли? Ну, не то чтобы спросить — еще даст по уху, а так, намекнуть?

Убираясь в гостиничном номере, Элька теперь внимательно рассматривала себя в мутном зеркале. Глаза не серые, а желтые в крапинку, но ведь и у герцога неизвестно какие глаза. Может, желтые?

Дальновизорная линза иногда показывала герцога, перерезающего ленточку у заново отстроенного оперного театра (старый сгорел прошлой зимой) или разбивающего бутылку шампанского о борт нового парохода. Но как разглядишь, какого цвета глаза? К тому же, если честно, герцог не производил впечатления бабника. Его почти всегда сопровождали моложавая симпатичная жена и двое детишек: сын лет семи и дочка чуток постарше. Ну, он и не должен быть бабником, говорила себе Элька. У них с мамкой было серьезно. У них была любовь. Но их разлучили злые советники. Понятное дело, так всегда бывает.

Эльку немножко смущали красные, в цыпках руки и тощие, совсем не аристократические коленки, но по дальновизору как раз шла фильма про девушку, которая, как там говорилось, «в одночасье расцвела», так что Элька вполне могла надеяться, что тоже расцветет в одночасье. Аристократы созревают поздно.

В сознании своего аристократического происхождения Элька стала задирать голову и говорить слегка в нос, пока в конце концов мать не спросила, чего это она так гнусавит, не простыла ли.

— Не-а. — Элька помотала головой, а потом осторожно спросила: — Ма, а чего ты никогда не рассказывала, что убиралась в лазнях, когда господин герцог приезжал?

— Да я ж рассказывала, — удивилась мать, — сколько раз. И чем ты слушала? Они все свое привезли — и ковры, и скатерти, и белье постельное… сгрузили с яхты… Скатерти белые, расшитые. И повара своего привезли, и даже котлы и сковородки. Он ходил, нос задирал, колпак белый… Вы тут, говорит, даже рыбу нормально приготовить не можете, а господин герцог любит, чтобы тонкий вкус.

Повара она, похоже, помнила гораздо лучше, чем герцога. Это несколько настораживало, но Элька отмела возможные подозрения.

— А какой он был, герцог?

— Бледный вроде, — неуверенно сказала мать, — желудком маялся. Повар так и велел, чтобы ничего острого и на хорошем масле. И сюда приехал желудок лечить. Воду серную пил… У него была такая кружка серебряная, будто бы голова оленя…

Больше ничего Элька добиться не смогла, зато у нее оставался простор для воображения. Герцог приедет летом пить целебную воду и увидит, как она, Элька, поливает вазоны на галерее, вся такая задумчивая. «Кто эта прекрасная девушка, расцветшая в одночасье?» — спросит тогда герцог, а когда ему скажут, что, мол, дочь такой-то, побледнеет и велит: «Подойди сюда, девочка». Потом возьмет ее твердой рукой за подбородок и посмотрит ей в глаза. «У нее мои глаза!» — скажет он. Дальше Элька еще не решила, заберет ли он ее с собой и ее будет травить и мучить злая мачеха, или оставит здесь и даст ей тайный знак, какую-нибудь брошь или, скажем, кружку в виде головы оленя, чтобы она обратилась к нему, когда будет в крайней нужде. И когда настанет крайняя нужда…

— Что с ней делается, не пойму, — жаловалась мать близняшкам, которых в сезон и за людей не считала, — ходит как сонная муха, на все натыкается, под нос бормочет.

Тайна поселилась внутри у Эльки и приятно грела. Даже насмешки других учеников и язвительные замечания пани Ониклеи она переносила спокойно, потому что они не знали, а она знала. Она даже начала ходить в поселковую библиотеку и читать подшивку журнала «Модная женщина», чтобы знать, как себя вести, если что. И тренировалась держать вилку в левой руке, а ножик в правой — несколько раз, правда, роняла куски на скатерть, но потом наловчилась. Мама несколько раз украдкой щупала ей лоб и тяжело вздыхала, но Элька смотрела высокомерно и загадочно. Точь-в-точь как пани с картинок в «Модной женщине».

А темным зимним вечером Элька услышала плач в море.

Она как раз выносила помои — их выплескивали на задах гостиницы, где уже образовалось пестрое застывшее ледяное озеро. Помои выплескивала не только Элька, и каждая новая ледяная лужа была ближе предыдущей. В общем, Элька ступала осторожно, на цыпочках, чтобы не загреметь вместе с ведром. И услышала плач. Он шел со стороны моря. Тихий-тихий.

Если бы она шла быстро, наверное, и не заметила бы.

Было похоже, что плакал ребенок, — в деревне любили петь жалобные песни о выброшенных после крушения на берег младенчиках, к которым никто не пришел, потому что бедные рыбацкие вдовы принимали их плач за вопли чаек или вскрики ветра. Элька, слушая эти песни, очень переживала и уж точно не хотела такого камня на совести. Она поставила ведро и, оскальзываясь, заспешила к берегу. Каменная насыпь, над которой высилась гостиница, обледенела, и Элька пару раз приложилась задом к холодным булыжникам. Под насыпью лежала полоса темного песка, а ближе к морю — такого же темного льда, разве что в нем отражались крупные страшные звезды, висящие в зеленоватом небе. В этом искрящемся льду было черное пятно. Слишком большое, чтобы обернуться младенчиком.

Она все же подошла, сдерживая дыхание. В кухонном окне кто-то раздернул занавеску, и на лед упал квадрат света.

Тюлень лежал на льду и сопел, выкатив круглые карие глаза, в каждом по крохотному освещенному окошку. Элька подумала, что он нечаянно выбросился на берег и не может уползти обратно в море. То, что тюлени по суше худо-бедно способны передвигаться, от неожиданности не пришло ей в голову.

Секунду она колебалась, потом решила поступить, как подобает благородной пани. Подошла к тюленю и пнула его ногой. Нога была обута в валенок, и пнула тюленя Элька, чтобы откатить к воде. Тюленю было не больно, но обидно, он раскрыл рот с мелкими зубами, гавкнул, точно как собака. И не двинулся с места — Элька разглядела, что тюлень как бы погрузился в лед и теперь со всех сторон прихвачен черной коркой. Корка была черная, потому что на боках тюленя были глубокие порезы.

Тюлень сопел и смотрел на нее круглыми глазами.

— Ох ты, горе мое, — сказала Элька по-взрослому, — и что мне с тобой делать?

Она вытерла нос рукавом и задумалась.

Один раз Элька видела, как рыбаки убивали выброшенного на берег тюленя, и это зрелище ей не понравилось. Она вообще тяжело переживала чужую боль, пускай даже и всякой животины.

— Сичас, — сказала Элька и, загребая валенками, чтобы не поскользнуться, побежала обратно, на пригорок к оставленному ведру.

Ведро с теплыми помоями стояло и дымилось на морозе. Элька взялась за остывшую ручку, зашипела, но осторожно подняла ведро и снесла его вниз, к воде. Здесь, широко размахнувшись, она выплеснула помои под тюленью круглую тушу. Еще раз подтолкнула тюленя ногой, а потом, нагнувшись, обхватила руками и, когда подтаявший лед подался, потащила к воде. Тюлень упирался. По льду тянулся кровавый след. Далеко же он уполз. Ума нет, что возьмешь с твари.