Судьба штрафника. «Война все спишет»? - Александр Уразов

На трамвайной остановке мы долго ожидали трамвай, пока кто-то не сказал нам, что трамваи уже не ходят. Вот это да! Значит, нам предстояло шагать около пяти километров, а мне все десять. У Гали были в городе знакомые девушки-подруги, но мама сойдет с ума. И так она, наверное, уже мечется дома в ожидании дочери и в мыслях видит одну картину страшнее другой!

Ночь стояла темная. Я снял свой пиджак, набросил на девичьи плечи, и мы споро зашагали навстречу огням завода и рабочего поселка. Лишь немногие окна светились в домах, в том числе и в квартире Гали на первом этаже. Галя сказала, что постучит в окно, чтобы успокоить маму, а после проводит меня за поселок.

На стук Гали мать распахнула окно, ахнула и, видимо, хотела крепко отругать дочь, но, увидев на ее плечах мой пиджак, стала искать во тьме меня — со свету ей не удавалось меня разглядеть. Потом они тихо о чем-то говорили.

Галя вернулась ко мне и сказала, что не отпустит меня домой — очень поздно и очень далеко. Мне бы согласиться, но всю жизнь, даже потом на войне, я чувствовал себя ответственным за судьбу девушек, с которыми сталкивала меня жизнь. Я боялся, что стану началом моральной гибели невинного существа, поддавшегося по недомыслию минутной чувственной слабости, которая потом может исковеркать всю остальную жизнь. Такая мерка, возможно, подходила не всем, но лучше ошибиться мне, чем ошибиться ей. Идет война, еще неизвестно, что будет со мной завтра. Мог ли я связывать в таких условиях свою судьбу с такой девушкой, как Галя? Потом, когда я остался жив, пройдя сквозь огонь войны, я пожалел, что не закрепил эту связь. Я разрешил проводить себя только до угла дома и форсированным маршем двинул от огней нового Кемерова к старому городу.

Когда я все-таки достучался до сонного сознания дежурной в вестибюле нашего общежития и она сердито отчитала меня, обозвав «кобелем», уже наступило утро. Дверь в нашей комнате была не заперта, и я, чтобы не потревожить Петю, тихо разделся и провалился во тьму сна.

Сразу же я ощутил грубые толчки — это Петя будил меня на работу. В обеденный перерыв, когда командир роты увел бойцов на обед, я просматривал, как идет работа на трассе, шел вдоль бровки траншеи, замечал, где какие неполадки, как устроено и держит стенки крепление, на каких участках отставание. На опустевшей пром-площадке я увидел, как один солдат-узбек затесывал черенок для лопаты. Отставив его в сторону, он положил палец на чурбак и рубанул. Раздался крик. Я побежал к солдату, а он, обхватив окровавленную кисть левой руки, выл и катался по земле. Тут же на земле лежал отрубленный посиневший палец. От столовой уже бежали ротный и солдаты. Я побежал звонить в санпункт.

Позже следователь-особист подробно расспросил меня, что я видел. Вначале я хотел спасти несчастного и сказал, что он отрубил палец, когда затесывал черенок для лопаты, но следователь остановил мою речь и сказал, чтобы я не путал. Палец был отрублен перпендикулярно кости, а не наискось, да и на чурбаке остался окровавленный след от топора. Парня судил военный трибунал, и за умышленное членовредительство его, видимо, для острастки другим, принародно расстреляли.

Прошли обильные дожди, и потоки воды затопили траншею, часть стенок обвалилась. Положение стало критическим. По правилам техники безопасности, в такие траншеи людей нельзя пускать — крепеж мог не выдержать, и работающие были бы заживо погребены. Поставили насосы-лягушки для откачки воды вручную, но они мало что давали. Тогда начали монтировать мощный поршневой электронасос, но чтобы удалить всю воду из траншеи, надо было выровнять дно, а прежде надежно укрепить стенки. Узбеков сняли с моего участка и прислали кадровых рабочих-землекопов и слесарей. Завезли трубы. Под железнодорожным полотном начали пробивать тоннель и крепить досками. Железнодорожники сказали, что если путь просядет — виновных расстреляют.

Начали укладывать первые чугунные трубы. Над траншеей установили мощную треногу с ручной талью. С помощью ее ломами по доскам подтягивали трубу, навешивали над траншеей. Вся сложность заключалась в опускании трубы в укрепленную щитами и распорками траншею. Убирать их было нельзя — могли обвалиться стенки траншеи. Не менее сложно было заделывать стыки труб: законопачивать просмоленным пеньковым канатом, а затем заливать стык свинцом и зачеканивать. Все это делалось в специально вырытой под стыком ямке, в которую ложился слесарь и выполнял все работы в крайне неудобном положении. Нормы и сроки были неумолимы, нервы вибрировали, как струны скрипки от прикосновения смычка. Нередко в наш адрес высказывались весьма обидные слова: там люди гибнут на войне, а вы тут!.. Это было хуже и обидней всех ругательств.

На азотно-туковом заводе к психическому и физическому напряжению добавлялась отравленная атмосфера. Рыжим лисьим хвостом дым стелился над трубами и, опускаясь, душил нас, вызывая кашель. В цехах работали в противогазах, получали спецпайки, молоко. Мы же, считалось, работаем на свежем воздухе. Когда моросил дождь, его капли, превращаясь в кислоту, обжигали открытые части тела. Одежда от таких дождей расползалась, как гнилая.

В таких условиях и моя любовь, не успев окрепнуть, разъедалась рыжим дымом и кислотным дождем. До любви ли? Работа без выходных от темна до темна, нервные перенапряжения, вызовы к начальству для разговоров, после которых хотелось броситься вниз головой в Томь… Договориться о свидании с Галей было просто нереальным. Я проклинал свою специальность водопроводчика и завидовал строителям. Те, положив кирпич в стену или залив бетон, больше о нем не думали. А у нас вечные аварии, разрывы, течи, засоры, затопления, снег и так далее… Даже теперь, при наличии землеройных и Других машин и механизмов, стальных труб взамен чугунных, при таком помощнике слесарей, как сварка, — и то все сложно и беспокойно, а тогда?!

Несмотря на то что трасса водопровода на какие-то Доли атмосферы отклонилась от нормы при гидравлическом испытании, — видимо, канат стыков напитывался водой, — водопровод ввели в эксплуатацию. Я как-то Даже не ощутил радость такого события, ведь работы должны были закончиться еще два месяца назад. На других наших объектах работы тоже подходили к концу.

Положение дел на фронте все ухудшалось. Появилась надежда осуществить уже давно зародившуюся мысль — пойти добровольцем на фронт.

В один из дней августа, когда наш участок переезжал на другой объект, я рискнул отлучиться с работы и сходил в горвоенкомат. Военком был занят, и меня направили к дежурному. Тот выслушал меня, позвонил в какой-то отдел, кажется, мобилизационный, и сказал мне, чтобы я подошел к начальнику отдела. Я объяснил, что фронт работ в нашей конторе сократился, и я буду больше полезен на фронте, чем здесь.

— Ну, это мы еще посмотрим! — сказал майор. — Я выясню, и если найдем нужным, пришлем повестку. Вы комсомолец? Услыхав мой утвердительный ответ, сказал: «Ладно. Сейчас формируется подразделение из комсомольцев, может быть, призовем и вас».

Вечером 15 сентября 1942 года дежурная по общежитию вручила мне повестку, которая предписывала через неделю явиться в горвоенкомат с вещами и продовольствием на три дня. Я получил расчет по месту работы, простился с руководством с некоторой горечью — начальство не выразило хотя бы внешнего сожаления, что я ухожу из организации. Оказывается, у них предстояла реорганизация в связи с резким сокращением объемов работ. Спустя месяц в армию ушли Пономарев, Павлов и другие.