Петербургский детектив - Альбина Нури

– Все хорошо, Ида, все хорошо, – повторял он как заклинание.

На улице было светло.

– Я предлагаю немного пройтись.

Какое-то время они шли в молчании, но затем профессор заговорил:

– Бедная Ида! Как вы поняли, у нас был в молодости роман, который закончился ничем. Я уехал в Италию – думал, на год-два, но предложили постоянную работу, я остался, потом встретил русскую студентку – женился. У нас двое детей, и я счастлив. Почему-то считается, что люди должны тосковать по первой любви и думать, что там было великое счастье, мимо которого они прошли. Уверяю вас, это не так. Я вполне счастлив и о другой жизни не помышляю. И честно – не могу себе ее даже представить. Ну какая могла бы получиться из сумасбродной Иды жена и мать? Все в доме было бы вверх дном, кутерьма, беготня… разве это жизнь?

– А может, это и есть настоящая жизнь? – негромко сказала Анна. – Не все можно втиснуть в размеренное существование, иначе жизнь станет похожей на пребывание в концлагере. Иногда хорошо, когда вверх дном, в этом есть что-то живое и честное.

Профессор неловко дернулся, но ничего не сказал.

– Вы – странная, – пробормотал он. – Но спасибо за вечер.

Лицо профессора было печальным и помолодевшим. Раздался звонок, он отошел в сторону и стал тихо говорить по-итальянски. Анне показалось, что по долетевшим до нее словам и интонациям она узнает голос аспирантки Флоры. Как все банально, мелькнуло в голове. И какие мужчины трусы. Им важен покой, все яркое и оригинальное их пугает. Брак – для людей, молодая любовница – для себя. И все втиснуто в жесткие рамки. А Ида, видите ли, была для него слишком сумасбродной. И куда пропал тот мальчик с сачком?

Профессор подошел к ней, Анна помимо своей воли посмотрела на него с легкой неприязнью.

– Я сейчас вызову такси. Мы ведь с вами не прощаемся, – чуть ли не заискивающе произнес он. – В январе у меня будет мероприятие в Москве – приходите. Если что – пишите мне по электронному адресу. Рад был познакомиться.

Он подал Анне руку. Вскоре она уже сидела в машине и смотрела на Петербург, проплывающий в окне.

«Вот еще некий кусок жизни позади… – думала она. – «Как о воде протекшей будешь вспоминать». А здесь – вода как буквальная метафора и символ жизни…»

И Анна тихо прошептала, прощаясь с городом:

В Москве Анна не находила себе места. Казалось, она упустила нечто важное, но теперь не могла вспомнить – что.

А однажды она проснулась посреди ночи и поняла. Вспомнила фотографию, на которой была запечатлена молодая Генриетта Дормидонтовна. Она была на даче в не сезон, в пальто с пакетом, в котором, судя по очертаниям, могла быть картина. Тогда получается – есть шанс, что портрет не сожгли? Он уцелел? И выражение лица у нее при этом испуганное – словно она делает что-то опасное и запретное.

Анна лежала и слышала, как гулко бьется сердце. В кухне она залпом выпила стакан холодной воды, ей хотелось позвонить в Питер и поговорить с Генриеттой. Она вспомнила, что у нее нет телефона питерских знакомых.

Утром она списалась с профессором, и он прислал ей номер Идиного телефона. Анна позвонила; голос Иды был тихим и печальным.

– Мама умерла, два дня назад похоронили. Она умерла через неделю после вашего визита. Видимо, воспоминания оказались для нее губительны, а может быть… просто пришел черед…

– Соболезную, – пробормотала Анна. – А я хотела ее спросить кое о чем.

– Теперь уже поздно. Но, если вы приедете в Питер, я могу подарить вам несколько книжек из маминой библиотеки на память. Мне все равно оставлять их некому.

– Спасибо.

– И мама тоже понимала, что все уйдет с нами. Нам некому передать свои вещи и библиотеку. В эти дни приходил один-единственный человек из маминого прошлого. И все.

– А… зачем он приходил? – Голос у Анны сел.

– Забрал на память пакет, который Геня ему оставила.

– Какой пакет?

– Не знаю, – с легким недоумением ответила Ида. – Это была мамина воля. Она говорила, что за пакетом придет друг юности – один лютеранин. И я должна передать ему сверток по маминому поручению. Я всегда об этом знала.

– Но вы не знаете, что там?

– Конечно, нет, что-то личное и мамино. Зачем я буду рыться в ее жизни. Она мне наказала – просто передать, что я и сделала. А вам с удовольствием подарю книги. В том числе – прижизненный сборник Гумилева.

– Еще раз – спасибо. Я обязательно приеду. Звоните мне, если потребуется помощь или поддержка. В любое время.

«Есть нечто, – вспомнила Анна слова Генриетты, – что не пропадает в веках и передается из рук в руки…» И возможно, сейчас потрет Гумилева находится в чьих-то руках. Но для Генриетты все уже закончилось: и жизнь, и романы, и вода, подступающая к самому дому, и та волшебная ночь, когда они сидели и беседовали в ее доме. Все позади. Как сказал один поэт, не Гумилев, но тоже из великих:

Анна посмотрела на часы и заторопилась на работу.

Инженер Гусев вернулся домой из командировки. Это могло бы стать началом какого-нибудь анекдота, но в действительности сделалось первым звеном в цепи совершенно невероятных происшествий.

Имя инженер носил самое обыкновенное – Сергей Михайлович, но супруга, крутобокая Татьяна Андреевна, в кругу семьи упорно звала его Сержем. Возможно, ей не давала покоя мысль, что, если бы не подвернувшийся на ее жизненном пути Сергей Михайлович, она бы могла выйти за какого-нибудь Нила Галактионовича, а то и Людвига Иеронимовича. Однако, кроме Гусева, других претендентов на руку, сердце и прочие достоинства Татьяны Андреевны не нашлось, даром что она происходила из старинной, хоть и порядком обедневшей дворянской семьи.

Впрочем, после приснопамятного 1917 года, который разродился двумя революциями сразу, с предками Татьяны Андреевны стали твориться удивительные вещи. Прежде они – по крайней мере, в рассказах потомков – лихо куролесили, были на дружеской ноге с генералами, министрами и даже некоторыми великими князьями, а на кого-то из них даже написал эпиграмму наше все Александр Сергеевич Пушкин. Правда, в самой эпиграмме лицо, которому она была обязана своим появлением на свет, напрямую названо не было, и еще в конце мирного и благополучного девятнадцатого века на честь оказаться объектом пушкинской сатиры претендовали аж 126 человек. Конечно, сама Татьяна Андреевна, когда при ней заходила речь об этом предмете, твердо давала понять, что только ее предок и заслуживал эпиграммы, а все остальные – жалкие самозванцы, жаждущие примазаться к славе великого поэта. Но тут настал февраль 1917-го, и времена, прямо скажем, наступили самые непоэтические. На всякий случай Татьяна Андреевна сняла со стены портрет строгого прадедушки с орденской лентой и розовощекой прапрабабушки в пудреном парике, про которую говорили, что у нее была связь то ли с государем, то ли с его камердинером. Увы, полумеры не помогли, потому что вскоре грянул Октябрь.