Игры сердца - Анна Берсенева

– Не скучаешь? – спросил он.

– Нет, – улыбнулась в ответ Нелька.

– Пойдем, покажу, ради кого мы сюда пришли, – сказал Олег.

Лавируя среди людей – ни одного пустого, стандартного, как на улице, лица здесь не было, ну ни единого! – Олег провел Нельку в центр комнаты. Там стоял большой стол, напоминающий тот, что был и у него на чердаке: тоже самодельный, сбитый из досок. Этот стол, правда, был раскрашен, доска за доской, в яркие цвета.

А на столе, подпертая чем-то сзади, стояла картина, написанная на оргалите.

«Да-а, это тебе не натюрморт с сиренью!» – подумала Нелька.

Картина была – портрет. Это было понятно каким-то неуловимым образом – ничего определенно портретного, вроде глаз или усов, разглядеть было нельзя, но ощущение, что на тебя кто-то смотрит, было совершенно определенным. Взгляд, возникающий из сплетения разноцветных линий и пятен, был насмешливый и внимательный. Впечатление насмешки, может быть, создавалось оттого, что внизу картины были изображены ярко-красные семейные трусы в синий цветочек, а из чего возникала внимательность, Нелька не понимала – она ее просто чувствовала.

– Ну вот, – сказал Олег. – Это и есть виновник торжества. «Автопортрет в семейных трусах». Панков его пять лет писал, никак закончить не мог. Одних эскизов кубометра три набралось. А сегодня вот разродился наконец.

– Здорово! – восхищенно сказала Нелька. – Похож, наверное.

– Вылитый, – усмехнулся Олег. – Особенно трусы. А вот и автор, кстати.

– Привет, старуха, – сказал автор. – Панков, разрешите представиться.

«Насчет трусов не знаю, а взгляд точно похож», – подумала Нелька.

Панков был, кажется, чуть постарше Олега; впрочем, из-за того, что у обоих были бороды, сказать это наверняка было невозможно. Нет, все-таки старше: у него в бороде проскальзывала седина, а у Олега борода была рыжеватая, очень красивая.

– Неля, – представилась Нелька.

– Художница? – поинтересовался Панков.

– А как вы догадались? – удивилась она.

Если бы Нелька была, например, актриса и была бы при этом красавица, и он угадал бы ее профессию по красоте, то удивляться было бы нечему. Но по каким признакам он догадался, что она художница, вот уж совершенно непонятно.

– В первую очередь – по живости во взгляде, – объяснил Панков. – Ее наличие означает, что у вас, мадемуазель, в жизни имеется некий самостоятельный интерес. Хотя сюда вы пришли не самостоятельно, а с этим бородатым нахалом. Далее – по отсутствию кокетства и томности. А это означает, что вы не явились сюда, дабы уловлять души и тела творческих личностей, и мою душу вместе с телом в частности. Задаю себе вопрос: какой собственный интерес мог привести на мой чердак девушку, если ей безразлична моя особа? Отвечаю: эта девушка – художница и пришла посмотреть мою картину. Я прав?

– Прав! – засмеялась Нелька.

С каждым словом этого насмешливого монолога Панков нравился ей все больше и больше.

– Ты зато мастер уловлять, – сказал Олег. – Особенно тела. Особенно красивые и женские. Не слушай его, Нелличка. А то этот соловушка тебе такого напоет!

– Кстати, – вспомнил Панков, – знаешь ли ты, дева, что именно поет влюбленный соловушка?

– Что? – с интересом спросила Нелька.

– «Повел-повел… привел-привел… положил-положил…»

Панков пропел это так похоже на разливающегося трелями соловья, что Нелька расхохоталась.

– Уводи ее, старик Горяев! – воскликнул Панков. – Уводи девушку с живостью во взгляде, ибо я за себя не ручаюсь!

Неизвестно, увел бы Олег Нельку от соловья Панкова или нет, но тут по мастерской пошла какая-то новая волна.

– Панков, пора! – гаркнул сквозь общий гул мужчина в свитере. – Хватит ханку жрать, пошли на пруд!

– Так я что? Я ж как раз и жду, когда вы уже ханки наконец накушаетесь, – пожал плечами Панков. – Пошли, раз общественность созрела. Песню – за-пе-вай!

И по этой его команде все двинулись к выходу из мастерской, и кто-то в самом деле запел. Мотив был из марша про Москву кипучую-могучую, но слова какие-то другие. Какие, Нелька в общем гуле не разобрала.

Да это было и неважно. Так весело было идти вместе со всеми – язык не поворачивался назвать этих необыкновенных людей толпой! – сначала по лестнице вниз, потом по улице Чаплыгина, потом по Чистопрудному бульвару. На бульваре все выстроились в колонну, которая выглядела довольно внушительно из-за своей многочисленности. Впереди шел Панков, держа поднятым перед собою «Автопортрет в семейных трусах».

– Снял бы ты штаны, Панков! – крикнул ему Олег. – Чтоб все видели, чей портрет.

– Ничего, сходство и так разительное, – ответил Панков.

– Без штанов мусора заметут, а так – мы что? Мы ничего, примус починяем, – сказал кто-то знакомым голосом.

Слова про примус были из романа «Мастер и Маргарита». Нелька очень удивилась, услышав их. Роман этот нигде никогда не печатался, и она читала его только потому, что его машинописную копию дала Тане Елена Сергеевна, вдова Булгакова. Это было год назад, Нелька еще в школе училась.

Она тогда вместе с Таней ходила к Елене Сергеевне на Никитскую, но сама по себе старуха в длинном золотом халате не слишком ее заинтересовала. И пока Таня разговаривала с этой Еленой Сергеевной, Нелька разглядывала необыкновенный фонарь, который когда-то принадлежал Гоголю, а потом попал к Булгакову. И камень под названием «Голгофа», который лежал на могиле Булгакова, тоже был взят с могилы Гоголя; это ей Таня уже потом, по дороге домой, рассказала.

А роман они с Таней всю ночь поочередно читали вслух, чтобы успеть вернуть вовремя.

Значит, его читал кто-то еще. А может, и многие из собравшихся его читали.

Нелька обернулась и увидела Егорова; он и сказал про примус. И откуда он только взялся? В мастерской его вроде бы не было. Впрочем, она уже успела понять, что люди, входящие в тот настоящий круг, в который ее так непринужденно ввел Олег, и по городу перемещаются кругами, то и дело пересекаясь в самых притягательных этого города местах. Одним из таких мест, вероятно, была и мастерская Панкова.

Пока шли от мастерской к пруду, к компании присоединилось немало народу, не только Егоров. Марш теперь пели так громко и дружно, что Нелька наконец разобрала слова. Тем более что и Олег, шедший рядом с ней, тоже включился в общий хор.

– «Я ловлю в дале-оком отголо-оске, что случи-ится на моем веку», – красивым баритоном подтягивал он.

Пел и тот мужчина, который был в свитере грубой вязки, и тот, на котором были умопомрачительные джинсы, и девушка в платье из мешка, и красавица Ванда.

Нельке было неловко оттого, что она не поет, но она не знала слов. Впрочем, не пел и Егоров – весь его завистливый вид свидетельствовал о том, что у него нет слуха. Не пел и еще один парень, который присоединился к компании на середине пути. Нелька обратила на него внимание только потому, что у него были какие-то особенные глаза – темные, с живым блеском; вообще же он был самый обыкновенный.