Русская эмиграция в Китае. Критика и публицистика. На «вершинах невечернего света и неопалимой печали» - Коллектив авторов

страстного, берегитесь даже в божественное внести что-нибудь страстное» – так поучал Гоголь свою поклонницу калужскую губернаторшу А. О. Россетти-Смирнову: «где страстность, там близки обаяния нечестивой любви»1. В страстной дружбе, в «распаленной любви» к нему С. Т. и К. С. Аксаковых Гоголь с неудовольствием отмечал «отсутствие разумной, неизменно-твердой любви во Христе, возвышающей человека». Родственную любовь он почитал «чувственной»2. Где страсти, там невладение собой, там скользкий путь поведения, там опасность падения. Рядом с экстазом святости – возможность экстаза в грехе. Да и не только рядом, но и самый экстаз святости часто переливается в экстаз греха.

Эту зыбкую лестницу Гоголь, сердцеведец и страстник, опытно знал и внушал своим «прихожанам и прихожанкам», когда они вдавались в чересчур ревностное богомольство (например, гр. А. П. Толстому)3. Но сам-то он был воплощением страстности, пылко алкавшей удовлетворения, вопреки разумной воле, удовлетворение воспрещавшей. И в борении с игрою страстности раскололась надвое его душа. И из глубокой расщелины расколотой души выструился демонический дуализм – красная нить, проходящая резким швом через творчество Гоголя.

Религиозный и богомольный Гоголь жарко звал на помощь против силы злой силу добрую, но ее энергия не успевала в нем за энергией злой и часто пасовала в борьбе с ней. Отсюда ужас Гоголя пред властностью зла, как в себе самом, так и – мрачно чудится ему – во всем зримом, живущем и чувствуемом мире.

Гоголь поверил в черта, как владыку, управляющего миром посредством пошлости, умения «показать все не в настоящем виде», отстранять человечество от благих светов Божественной Мысли кошмарами, исходящими из злого мрака бессмысленного часа. «Какой-то демон искрошил весь мир на множество разных кусков и все эти куски без толку, без смысла сложил вместе» («Невский проспект»).

По удачному выражению одного современного критика, Гоголь, – обманный реалист, по форме, а в существе символист и фантаст – «из всех впечатлений мира только черта принял не как символ, но как реальность, – непосредственно ощутил, как мы ощущаем холод от мороза»4. Черт – для Гоголя – величина почти что материальная. «Бейте эту скотину (черта) по морде!»5 – рекомендует он С. Т. Аксакову. Аксентий Поприщин знает, не своим умом, а Гоголевым, – что «женщина влюблена в черта. Да, не шутя. Физики пишут глупости, что она то и то – она любит одного черта. Вон видите, из ложи первого яруса она наводит лорнет. Вы думаете, что она глядит на этого толстяка со звездою? Совсем нет: она глядит на черта, что у него стоит за спиною. Вон он спрятался к нему во фрак. Вон он кивает оттуда к ней пальцем! И она выйдет за него, выйдет»6. «Сплетни делаются чертом» – доказывает Гоголь А. О. Россети7. Поэта Языкова он убеждает громить стихами «врага рода человеческого». Предсмертное сожжение беловой рукописи «Мертвых душ» толкует внушением от злого духа.

«Как смеют предаваться какой-нибудь минуте, испытавши уже на деле, как близко от нас искуситель!» – вопиет Гоголь в письме к своему духовнику о. Матвею (21 апр. 1848 г.). Укоряя Константина Аксакова за резкий отзыв о «Выбранных местах из переписки с друзьями», напоминает своему критику, что «есть дух обольщения, дух-искуситель, который не дремлет и который также хлопочет и около вас, как около меня»8.

Под впечатлением явно сказывающейся демономании самого Гоголя позднейшие критики мистического уклона (Мережковский) начали выискивать бесов даже под масками Чичикова и Хлестакова. Это – измышления, более или менее остроумные, но едва ли необходимые. «Тому не нужно (за чертом) далеко ходить, у кого черт за плечами», – сказал запорожец Пацюк кузнецу Вакуле («Ночь перед рождестивом»). Так точно – чрезмерное усердие искать у Гоголя потаенных и маскированных чертей, когда их – сколько угодно явных и откровенных.

Черти, ведьмы, колдуны, мертвецы участвуют – собственной персоной – в десяти из 22 художественных произведений Гоголя. И с какою подробностью, как зрительно и осязаемо они описаны! Гоголь на бесовском шабаше – свой. Чертовщина – для него – фамильярная реальность. Он изображает ее призрачное метание чуть ли не проще, чем жизнь обычную.

Против реализма житейского у Гоголя не редки погрешности. Покойный петербургский критик и юморист А. А. Измайлов собрал букет их в своих «Пятнах на солнце»9. Однако Манилова с Чичиковым Гоголь еще может ошибкою по рассеянности вырядить летом в шубы на медведях, но приметы Черта в «Ночи под Рождество», сатанического Басаврюка в «Ночи под Ивана Купала», Колдуна в «Страшной Мести» он выписывает с точностью аккуратного паспортиста.

Мало того, Великому фантасту недостаточно было образов народной демонологии; он сам добавлял их, растил, размножал измышлением. Один из лучших знатоков демонологии поэт А. А. Кондратьев (автор замечательнейшего фольклорного романа «На берегах Ярыни»)10 давно отметил в цикле своих мифологических стихотворений демона богатыря с железным лицом и с всевидящими глазами под веками, столь длинными, что их надо поднимать вилами, гениально выдуман самим Гоголем. Его Вий не имеет ничего общего, кроме имени, с народным украинским Вием, олицетворяющим теплое веяние степного ветра и, следовательно, силу не злую, но благодетельную.

Распространяющееся над жизнью дыхание злой силы Гоголь почувствовал уже в первом цвету жизни. Ребенком, как скоро он оставался один, в ясные, тихие до беззвучности дни его пугали зовы каких-то таинственных голосов, знаменитое признание в «Старосветских помещиках». От этих голосов он «обыкновенно [значит, бывало часто] бежал с величайшим страхом и занимавшимся дыханием, и тогда только успокаивался, когда попадался навстречу какой-нибудь человек, вид которого изгонял эту страшную сердечную пустоту».

Мальчик вырос, сделался писателем. Уже в первом труде, привлекшем к нему внимание русского общества, в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», он явил себя фантастом небывалой дотоле силы воображения, окруженным призраками невиданной яркости и пестроты. Вперемешку с резвым смехом и певучим лиризмом украинской идиллии врывались в уши читателей злобный вой и дикий хохот врага рода человеческого.

Злая сила, однако, не сразу выпустила свои цепкие когти во всю длину. Сначала она притворилась наивною, глуповатою, смешною: черт шалит, «шутит», как говорят в народе. Ходит в комической маске немца, губернаторского стряпчего или даже свиньи, собирающей с хрюканьем куски изрубленной красной свитки. Человеку легко черта дурачить и обратить себе на по-слугу. Кузнец Вакула едет на черте верхом в Петербург к царице, а вместо благодарности дерет нечистого хворостиной.

Пьяница-казак обыгрывает бесовское сборище в дурни.

Шутки нечистой силы почти добродушны. Украсть с неба месяц, чтобы пьяницы, броды в рождественскую ночь по селу не находили своих хат. Присрамить старика-кладоискателя, пугнув его медвежьим рыком и бараньим блеянием