Когда я вернусь, будь дома - Эльчин Сафарли

Дочь, твоя мама необыкновенная. Она многому меня научила, сама того не зная, – принимать, прощать и верить. Женщина-любовь.

Скучаю по тебе. Папа

Досту,

Стамбул – город кошек. Они повсюду, начиная с берегов пролива и заканчивая крышами домов. К ним особое отношение. Жители Стамбула убеждены: кошки знают Бога. Поэтому, в отличие от собак, усатые не принимают людей за богов – живут сами по себе, а не с теми, кто их любит.

Работа в пекарне радует. Делаю успехи – научился лепить симиты. Кусочки теста ловко растягиваю в жгуты, скрепляю концы. Заготовки соприкасаются с кунжутом, словно льдинками покрываются, – в этот момент вспоминаю Город вечной зимы. Прошло две недели. Скучаю по дому. Пора обратно?

Не хватает Марии. Счастливо с ней, спокойно. Любовь – единственное стабильное чувство в изменчивом мире. Когда любишь, любое испытание преодолимо. Нашим отношениям немало лет, и я по-прежнему спешу обнять ее по утрам.

…После работы идем с Умидом выпить пива. Он переживает расставание с любимой. Она американка, дочь фермера из Айдахо. Импульсивная, ревнивая, честолюбивая. Наш парень вырос в другой атмосфере, где родители-филологи обращаются друг к другу на «вы», разговаривают полушепотом, вечерами слушают Чайковского.

«Я сам далеко не пример сдержанности, часто раздолбай и вообще, кажется, не сын своих предков. Но не могу принять, когда женщина управляет мужчиной… И люблю ее. Дико. От чего еще больнее». – «Ты хочешь быть счастливым или правым?» – спрашиваю. Берется за вторую кружку. «Первое». Подсаливаю чипсы в металлической пиале. «Тогда хватит выяснений. Обними ее, и возвращайтесь домой».

Дочь, есть обиды, которые подталкивают к росту, а есть те, что приводят к расставанию. Главное – не перетягивать одеяло, услышать суть. Она проста.

Захмелевший Умид жалуется на времена. «Сейчас люди добивают друг друга, вместо того чтобы поднимать. Мы перестали быть терпимыми, следить за тем, что произносим вслух. Все себе, побольше, почаще. Трудно смотреть на происходящее, хочется покрепче запереть двери, не впускать в дом чертов хаос. Как жить с закрытыми дверьми, когда вокруг еще столько красивого?.. Это период такой, отлив».

Отодвигаю от Умида третью кружку. «Парень, знаешь, в чем прелесть отливов? Когда волны уходят, открывается дно с ракушками. Своей обнажившейся красотой они делают мир лучше».

Жизнь – прекрасное путешествие. Глупо тратить бесценное время на то, что не про любовь.

Скучаю по тебе. Папа

Досту,

дверь белого дома распахнута, вьюга отчаянно ее раскачивает. Город замело – ни души, океан укрыт серо-белым покрывалом. Под ботинками жижа. Приближаюсь к порогу, разуваюсь.

Я в прихожей. Слышу голос. Бархатный, глубокий, знакомый. Звучит песня. В комнате включен телевизор, сменяются черно-белые картинки. Элла Фицджеральд поет “Summertime”[13]. Наше любимое выступление, дочь. Шестьдесят восьмой год, Берлин, аккомпанирует Дональд Карсон[14]. “One of these mornings / You're goin' to rise up singing / Then you'll spread your wings / And you'll take to the sky”[15].

Мария в кресле. В свечении телевизора ее лицо выглядит бледным. В руках стопка писем. Конверты не распечатаны. Подхожу ближе. Элла продолжает петь. “There’s a’nothing can harm you… So don’t you cry”[16].

Опускаюсь к маминым ногам, кладу голову на ее колени. Она роняет письма, и те с шелестом соскальзывают вниз, разлетаются по холодному полу. Мне никуда больше не хочется.

…Просыпаюсь в три утра, от тоски подмывает поскорее бежать. Опрометью, по узким переулкам, до вокзала, на поезд – до Города вечной зимы.

Не могу уехать, никого не предупредив.

Одеваюсь, иду вниз, на улицу.

Перед мечетью мужчина поливает каштановое дерево. Зачерпывает ведром воду из маленького бассейна, льет, чтобы напитать корни. Это Сулейман, двадцать лет служит в храме, отвечает за чистоту и порядок. Длинные седые волосы, загорелое лицо с глубокими, словно прорезанными бритвой, морщинами. Приехал из Тебриза после Исламской революции.

«По молодости любил рассуждать о жизни. Убеждения оказались не то чтобы ошибочными, но временными, как все на земле. Кто говорит, что знает жизнь, либо не жил, либо мертв».

Мы одинаково чтим молчание. «Язык заслуживает тюрьмы больше, чем что-либо иное. Чем умничать, давай лучше польем саженцы и послушаем азан, вот-вот начнется».

Теперь я отчетливее ощущаю вечность жизни. Никто не умрет, и те, кто любил друг друга в одной жизни, непременно встретятся после. Тело, имя, национальность – все будет иным, но нас притянет магнитом: любовь связывает навсегда. А пока что я проживаю жизнь – люблю и, бывает, устаю от любви. Запоминаю мгновения, бережно храню в себе эту память, чтобы завтра или в следующей жизни обо всем написать.

Скучаю по тебе. Папа

Дочь,

по-прежнему просыпаюсь ни свет ни заря. Спускаюсь к Сулейману, он уже поливает каштан, моет двор мечети, протирает коврики, развешивает на заборе подсыхать.

Сулейман не покидает улицы, его дом – мечеть и комнатка на задней части двора с маленьким садом. «Мне советуют отправиться в центр города, мол, там столько нового. А я стою посреди своих цветущих роз, и мне хорошо. Не потерял интереса к жизни, а обрел его».

Помогаю товарищу мыть окна, приклеивать отлетевшую плитку. В перерывах между делами неспешно беседуем, пьем чай из стаканчиков в форме тюльпана под звуки пробуждающегося города. Никуда не спешить – еще одно удовольствие.

– Сулейман, у тебя бывают мысли, что жизнь проживаешь праздно, никчемно? Хотя оснований вроде и нет: любишь, и тебя любят, отдаешь, не думая, сколько получишь в ответ и получишь ли вообще, нового не боишься, готов учиться.

– Конечно, бывают. Сколько их ни гони, все лезут. Ты – в дверь, они – через щель в ставнях. Я смирился с ними, не обращаю внимания. В нас разрастается и цветет то, что мы поливаем. Что касается никчемности…