Эта сука, серая мышь - Ника Сафронова

Старушка достала откуда-то из-под вязаной кофты платок. Поднесла к своим потухшим глазам – пустым, как два пересохших колодца, из которых по нелепой случайности выступила вода.

Рассказ бабуси и в особенности ее глубокое убеждение в том, что на нас обрушилась божья кара, произвели на меня тягостное впечатление. Я попыталась рассуждать здраво.

– Не думаю, что поступок дедушки как-то связан с твоей слепотой, – прервала я воцарившееся молчание, – да и, если честно, со всем остальным тоже. Все это лишь стечение обстоятельств. Ведь абсолютно в любой семье существуют проблемы. Кого-то на улице грабят. У кого-то ребенок наркоманом становится. У кого-то вообще вся жизнь – сплошная полоса невезения. Просто каждому из нас предначертан свой путь, вот и все…

Бабуся упрямо поджала губы:

– Ты не знаешь, о чем говоришь, внученька. Наша родня была очень большой. У меня одних братьев пятеро было. Да две сестры. Да у деда три брата. И все с мужьями, женами, ребятишками. Мы здесь до войны все неподалеку друг от дружки жили: кто у нас на селе, а кто подальше – в Абрамовке, в Чигле. Бывало, соберемся на какой-нибудь праздник, чаще на Троицу, так на всех места в избе не хватало. Столы на улицу выносили. Песни пели, плясали. Вся округа знала, что мы гуляем. Гаврила-то – дедов брат – первым гармонистом на селе был. Первым и голову сложил, о нем похоронка раньше других пришла… Нет, я не говорю, война многих прибрала. Кузьму, Митрофана… Верочку под Курском шальная пуля успокоила. А иные уж в мирное время разъехались кто куда. О них мне ничего не известно. Но те, кто остался, все на небеса отправились, – бабуся со зловещим торжеством погрозила пальцем. – В тот год, когда дед утоп, братья мои родные Степан с Петром в лесу сгинули. Ушли по осени дрова рубить да так и не воротились. Марья – жена Степушкина – от горя умом тронулась… сама в петлю полезла. На четвертый день доискались только, как душок из амбара пошел. Там она кончилась, грешная… А Петина вся семья во время грозы сгорела… в 49-м, как сейчас помню. Тем летом часто грозы бывали. А в ту ночь настоящая буря разразилась. За окном черно, как в могиле. И ветер по трубам воет: у-у-у… у-у-у– словно зверь какой. А потом как засверкает, как загрохочет!.. Я скорее к девонькам моим. Прижала их к себе, да так до утра втроем на одной кровати и пролежали. А на утро, чуть свет, соседи прибегают. Руками машут, кричат! Крайний дом-де молния испепелила. Это аккурат Петин дом и был. Всех до единого: и Евдокию, и четверых племяшей моих пожгло… Эвон!.. А ты говоришь… Твой отец-то, покойник, тоже никогда меня не слушал, – продолжала рассказчица. – Он и Раю из-за этого сюда не пускал. Считал, это я виновата, что она над тобой, как над хрустальной, трясется. А как не трястись-то, внученька, если нам теперь на роду написано? Он и сам-то много ль прожил? Ведь не своей смертью умер. Током шарахнуло. А может, женись на другой, сейчас бы жил, горемычный…

– Так, ну ладно, хватит! – взорвалась Зоя. – Сколько можно! Ты сама своими россказнями на нас беду накликаешь!.. Время позднее. Давайте спать ложиться.

Бабуся виновато покивала.

– И то, – засуетилась она, нащупывая свою клюку и поднимаясь, – спать так спать…

Мы разбрелись по комнатам. Нам с Оксанкой Зоя выделила самую мою любимую – каморку в мезонине, «чердачок», как я ее называла.

Совсем небольшая комнатушка с двумя кроватями, зеркалом и столом. Здесь было так уютно! Так по-книжному романтично! И эта свечка, оплывшая в медном подсвечнике.

И легкие шторки. И страшная африканская маска, висящая на стене.

– Слушай, Поль, а как умерла Зоина мать? – спросила Оксанка, застывшая у окна в глубокой задумчивости.

Я подошла, встала с ней рядом. Тоже кинула взгляд на спящие вишни в саду.

– Возвращалась как-то на такси из гостей. Разбилась насмерть. И таксист тоже.

– Сколько ж ей было?

– Двадцать семь почти.

– У-у-уф, – выдохнула Оксанка. – Куда ты меня завезла, Балагура?

– Ты думаешь, все это серьезно? – спросила я, боясь услышать ответ.

На душе скребли кошки. Зоя абсолютно права, я теперь постоянно буду думать об этом.

Оксанка, закурив, распахнула оконные створки. В комнату дунуло холодом.

– Я не знаю, Поль… У вас тут все мрут как мухи! Ты извини, я даже слов других подобрать не могу.

– Ничего, – надулась я, – это как раз очень в твоем духе.

– Ладно, Польчик, не обижайся. Я думаю, мы с тобой сейчас слишком под большим впечатлением от всего увиденного и услышанного… Один вид твоей бабушки чего стоит! Эти глаза напротив чайного цвета!.. А про Зою и говорить нечего! Я ее, когда увидела, чуть дар речи не потеряла! Ты хоть и говорила, но такого я просто не ожидала! Из двадцатилетней девочки… ей ведь больше и дать нельзя было… в пятидесятилетнюю тетку!.. Поневоле начнешь думать, что кто-то порчу навел… Кстати, она же, выходит, совсем маленькая была, когда без матери осталась?

– Да вот, как Славик сейчас, наверное. Лет восемь, девять.

– А воспитывал ее кто?

– То бабушка, то мама моя. По очереди. А потом, лет в двенадцать, ее к себе отец забрал. Только он через пару лет тоже умер. От цирроза.

– Так!.. – Дорохова, резко затушив сигарету, полезла себе под свитер. – Слава богу! Оберег на месте. Есть надежда проснуться утром…

Мы спали в эту ночь как убитые, утомленные переездом и одурманенные чистым деревенским воздухом. Засыпали под щербатую улыбку луны, глядящей в окно. А пробудившись, обнаружили, что в этом самом окне ничего уже и разобрать невозможно. С неба валили такие густые хлопья, что, казалось, с той стороны кто-то тоже подвесил свою плотную шторку.

– Ого! – обрадовалась Оксанка. – Сейчас пойдем лепить снежную бабу!

– О, нет! Только не это! – взмолилась я.

– Ну а чего, дома, что ли, сидеть? Я не выдержу целый день слушать рассказы о том, как где-то в пределах земного шара мрут по-тихому ваши родственники!

– Оксанка, ну хватит уже! Имей совесть!

– Ладно, ладно, не буду!

Мы оделись, спустились вниз. Зоя уже вовсю хлопотала на кухне.

– Доброе утро, сони! – поприветствовала она нас. – Давайте! Идите умывайтесь и марш за стол! Завтрак уже остыть успел, пока вы дрыхли.

Когда я после водных процедур вошла в комнату, Дорохова приставала к Славику:

– Ну что, останешься со страшной теткой Оксанкой? Я буду тебя бить, учти это!

Славик почему-то смеялся.

– Эй, малыш, привет! – Я радостно обняла мальчика, целуя его в гладкий лобик.

– Привет. – Он смущенно заулыбался; от такого пристального внимания спрятал глаза, что-то выводя пальчиком на своих ватных штанишках.

Какой же он маленький, щупленький, взъерошенный. Как цыпленочек! Я бы ему лет шесть дала. Может, семь… Но очень похож на Сологуба. Такой же чернявенький, глазки бусинками. Не пацанчик, а загляденье!