Соблазнитель - Ирина Муравьева

Многое изменилось в душе Бородина за это утро. Теперь, после жадных ее поцелуев, с него словно кожу содрали. И страх, как соломинка, – да, как соломинка, которую в пенной пучине морской, и в водовороте реки, и в болоте пытается тщетно поймать утопающий, – спасительный страх возвратился к нему. А может быть, тот же спасительный страх ему диктовал и признанья Елене? Мол, вот я признался, не скрыл ничего, а ты теперь и разбирайся, как хочешь.

Ночью Елена проснулась и рывком села на кровати. Луна с ее вечно притворным участьем сияла сквозь щели тяжелых гардин. Елена взглянула на мужа. Он спал. И спал обнаженным, темнея своею слегка оперенной широкою грудью, дыша так, как будто за ним кто-то гнался.

– Андрей! Да проснись же! Проснись, наконец!

Его нагота была ей ненавистна. А раньше? Да, раньше? Ведь летом, недавно, пока мама с Васенькой жили на даче, и город томился тяжелой жарой и был весь горячим и сладким, как улей, они раздевались, лежали вот здесь, на этих подушках, лаская друг друга, и их обручальные кольца стучали о спинку кровати в минуты любви.

– Хочу, чтобы ты нас оставил. Ушел, – сказала Елена. – Как можно скорее.

– Сейчас? – спросил он, даже не удивившись.

– Да, лучше сейчас. – И она задрожала. – Пока Вася спит. Уходи поскорей.

– А утром ты что скажешь Васе?

– Не знаю. И все-таки ты уходи.

– Ты права, – он встал, в простыню завернувшись. Стоял рядом с зеркалом, как привидение.

– Мы жить так не можем, – сказала она. – Ты даже не просто чужой. Ты как зомби. Откуда я знаю, на что ты способен?

– Да, да, ты права, – повторил он опять. – И лучше мне быть одному, это правда. Сейчас я уйду. Ты права, так нельзя.

– Ты любишь ее? – прошептала Елена.

– Я очень хочу ее, Лена. Ужасно, – ответил он тихо. – Я не виноват.

– А я не виню тебя. – Крупная дрожь трясла ее тело. – Ведь ты ненормальный. Мне мама всегда говорила, что ты… Короче, ты лучше быстрей собирайся, а то еще Вася проснется, не дай Бог.

– Я знаю, что ты права, Лена. Я ждал, что ты все это скажешь, я ждал.

– И правильно делал, – сказала Елена. – И ты не звони нам. Я не подойду.

Он побросал в рюкзак самые необходимые вещи, снял со стены фотографию седого, очень худощавого человека, про которого всегда говорил, что это его отец. И быстро ушел, даже не оглянувшись.

Молодой турецкий рабочий Ислам, все силы которого уходили на то, чтобы как можно быстрее и лучше привести в порядок старый, еще при Сталине построенный дом, с которого сыпалась краска и у которого часто отказывало отопление, так что пожилые жильцы иногда даже в своих собственных комнатах ходили в валенках с кожаными заплатами на пятках, – молодой и привлекательный рабочий Ислам весь истосковался в холодной Москве. Всегда человек ведь тоскует по дому. И он тосковал по своей деревушке, где хворост возили на серых ослах, а воду черпали из горной реки.

Вечерами Ислам старательно изучал русский язык и вскоре прочел «Дядю Степу». Не понял, в чем соль, но прочел очень быстро, во многих местах даже без словаря. Ему давно нравилась девушка Вера. Но только когда он увидел ее с железною башнею на голове, увидел глаза ее, мрачные, дерзкие, родная земля, в черных трещинах, скудная, где не было даже еще электричества, зато были горы, покрытые снегом, зато было небо, и в небе Аллах, – родная земля словно стукнула в сердце, и Вера, московская девушка Вера, вдруг стала близка ему, словно сестра. Но как объяснить, почему эта Вера с ее непристойно открытым лицом напомнила трудолюбивую Родину, какая же связь этой Веры с горами, покрытыми снегом, Ислам сам не знал. Он чувствовал только, что связь проходила сквозь самое сердце и там уплотнялась, и там покрывалась бутонами, даже давала побеги, как будто растение.

Ислам положил ей цветы на порог. Она поняла, что цветы от него. Должна была это понять, ведь родная. Он рано приходил на работу и все старался держаться поближе к их подъезду. Ему иногда очень крупно везло: она вылетала еще совсем сонная, с тоскою в своих серебристых глазах, без шапки всегда, даже в сильный мороз, и если шел снег, он ей падал на волосы, и каждая прядь начинала сиять. Она шла к троллейбусу, тонкая, резкая, с ресницами в легком, пушистом снегу, шла так, как идут люди только на порку – Ислам часто видел, как порют людей, – и он ее очень любил и жалел.

Придется сказать, что мусульманский юноша Ислам не был девственником, только не надо думать, что потеря невинности произошла в его родной деревне. Не думайте так, потому что деревня – ведь это же как материнское чрево, в котором ты волей Аллаха однажды и был зарожден, и развился, и вырос до нужных для жизни на свете размеров, и вытащен был, и омыт, и накормлен. И чистой должна быть и мать с ее чревом, и эта бадья, где впервые младенца омыли водою из горной реки.

Невинность Ислам потерял в европейском городе Брюсселе, где вместе со старшими братьями ремонтировал старые здания неподалеку от главной площади. Там же, на главной площади, работал по воскресеньям рынок, на который фермеры привозили свои яркие красивые овощи, и всякую пышную сочную зелень, и мед, и сыры, и хлеба, и однажды увидел Ислам там, за белым прилавком, румяную девушку, всю в кружевах. Не выдержав, он подошел. Прилавок был выстлан тончайшим, нежнейшим, что есть только в Бельгии, самым красивым, чем славится этот деньгами и биржей загаженный город, который давно бы засох, задохнулся от всяческих банков, и муниципальных контор, и присутствий, когда бы не эти его кружева, в чьих тонких узорах и запечатлелось во всей белизне их, во всей снежной хрупкости дыханье старинного кроткого времени, когда дрались просто, без боеголовок, когда не взрывались еще самолеты, и девки вдруг не превращались в парней, а парни, капризные, с пухлыми ртами, не требовали превращения в девок. Защиты от всей этой скверны в Брюсселе другой, кроме кружев, не существовало. Да, лишь кружева помогали народу, не только бельгийскому, но и голландскому, живущему с ним по соседству. Голландцы, скажу вам, не меньше брюссельцев нуждаются в помощи. Хотя там и розы, и много тюльпанов, и очень налаженное скотоводство, но скоро все это прокурят, бедняги, останутся грешницы в черном белье сидеть, освещенные красными лампами.

Наверное, строгий читатель не знает, чем могут помочь кружева населенью? А я вам отвечу: своей красотою. Ведь вот объяснил же когда-то писатель, что все мы спасемся одной красотою. Он, может, не о кружевах говорил, а вовсе о чем-то своем, карамазовском, но я знаю точно, что и в кружевах содержится часть мирового спасения.

Чистый и целомудренный мусульманский юноша никогда не подошел бы к европейской женщине, не окажись она тогда за прилавком с этими прекрасными изделиями. Он подошел и на своем ломаном французскои языке спросил ее, сколько стоит воротничок, который хотелось послать бы сестренке на свадьбу. Она улыбнулась тепло и молочно, сказала, что можно со скидкой, недорого. Ислам запылал своим смуглым лицом, поблагодарил и остался стоять. Ленивые сытые люди изредка подходили, трогали своими пухлыми пальцами накидки на подушки, детские рубашечки, нежнее, чем облако в небе, салфеточку, потом отходили. Открытые лица бессовестных женщин, которые даже платков не носили, не то что чаршаф или, скажем, чадру, Исламу казались гримасами дьявола.